Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Борис, – сказал Равич, – к чему такая торжественность? Я подкараулил этого мерзавца около «Осириса», в Булонском лесу прикончил, в Сен-Жермене закопал.

– Тебя кто-нибудь видел?

– Да нет. И перед «Осирисом» никто.

– А еще где-то?

– В Булонском лесу какой-то работяга мимо проходил. Но все уже было шито-крыто. Тот уже в багажнике лежал. Видеть он мог только машину и меня – меня как раз рвало. Мало ли что: может, напился, может, плохо стало. Ничего особенного.

– Что с его вещами?

– Закопал. Этикетки все срезал и вместе с документами сжег. Только деньги оставил и квитанцию из камеры хранения, у него багаж на Северном вокзале. Он из отеля еще вчера съехал, сегодня утром должен был уезжать.

– Черт возьми, это тебе повезло! Крови нигде?

– Да нет. Ее и не было почти. В «Принце Уэльском» я за номер рассчитался. Вещи мои уже снова здесь. Люди, с которыми он тут дело имел, скорей всего решат, что он уехал. Если чемодан на вокзале забрать, от него здесь вообще следов не останется.

– В Берлине-то его рано или поздно хватятся, направят сюда запрос.

– Если не найдут багаж, будет вообще непонятно, уехал он или нет.

– Ну, это как раз нетрудно выяснить. Он же билет брал в спальный вагон. Ты, надеюсь, его тоже сжег?

– Разумеется.

– Тогда сожги и квитанцию.

– Можно послать ее почтой на вокзал с распоряжением отправить багаж в Берлин до востребования.

– А что это даст? Нет, лучше просто сжечь. А на хитрости пускаться – только зря внимание привлекать. Себя же и перехитришь. А так он просто исчез. В Париже такое случается. Даже если начнут искать, в лучшем случае установят место, где его в последний раз живым видели. В «Осирисе». Ты туда заходил?

– Да. Но буквально на минуту. Он меня не заметил. Я потом его на улице поджидал. На улице нас никто не видел.

– Могут начать выяснять, кто еще в это время в «Осирисе» находился. Роланда припомнит, что ты там был.

– Велика важность. Я там часто бываю.

– Лучше бы полиции о тебе вообще ничего не знать. Ты же эмигрант, без паспорта. Роланда знает, где ты живешь?

– Да нет. Но она знает адрес Вебера. Он же у них официальный врач. Да Роланда сама через пару дней увольняется.

– Ну, уж ее-то найти будет несложно. – Морозов налил себе еще рюмку. – По-моему, Равич, тебе лучше на пару недель исчезнуть.

Равич посмотрел на него.

– Легко сказать, Борис. Куда?

– Куда-нибудь, где людей побольше. Поезжай в Канны или в Довиль. Там сейчас столпотворение, легче скрыться. Или в Антиб. Ты там все знаешь, и паспорта там никого не интересуют. А я у Вебера или у Роланды всегда могу узнать, не разыскивает ли тебя полиция в качестве свидетеля.

Равич покачал головой:

– Лучше все оставить как есть и жить как ни в чем не бывало.

– Нет. В данном случае нет.

Равич снова посмотрел на Морозова.

– Не буду я бегать, Борис. Останусь тут. Я не могу иначе. Неужели тебе не понятно?

Морозов ничего на это не ответил.

– Для начала сожги квитанцию, – буркнул он.

Равич достал квитанцию из кармана, поджег и бросил догорать в бронзовую пепельницу. Когда пламя потухло, Морозов вытряхнул пепел в окно.

– Так, это сделали. Больше у тебя ничего от него не осталось?

– Деньги.

– Покажи.

Морозов придирчиво осмотрел каждую купюру. Ни пометок, ни повреждений.

– Ну, этим-то добром распорядиться нехитро. Что ты намерен с ними делать?

– Пошлю в фонд беженцев. Без указания отправителя.

– Завтра разменяешь, а отошлешь недели через две.

– Хорошо.

Равич спрятал деньги. Складывая купюры, он вдруг понял, что все это время что-то ел. Мельком глянул на свои руки. Это ж надо, какая чушь нынче утром в голову лезла. И взял следующий ломоть мягкого, душистого черного хлеба.

– Так куда пойдем ужинать?

– Куда хочешь.

Морозов снова посмотрел ему в глаза. Равич улыбнулся. В первый раз за этот день улыбнулся.

– Борис, – сказал он, – да не смотри ты на меня, как медсестра на припадочного. Да, я порешил эту гниду, которую тысячу раз убить – и то мало. Я на своем веку не одну дюжину людей, которых знать не знал, которые ничего мне не сделали, на тот свет спровадил, а меня за это еще и награждали, хотя я даже не в честном бою их убивал, я крался, прятался, полз, нападал из засады, иной раз и в спину стрелял, но это было на войне и почиталось доблестью. А тут единственное, что меня какое-то время допекало: я не сказал этой мрази в лицо все, что надо было сказать, – но это чистый идиотизм. Теперь с гадом покончено, он больше никого не замучит, я с этой мыслью уже успел заснуть и проснуться, и теперь она волнует меня не больше, чем заметка, которую я прочел бы в газете.