Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Ты любишь меня, Равич, – сказала Жоан, и, пожалуй, это даже не было вопросом.

– Да. Но делаю все, чтобы от тебя избавиться. – Он сказал это совершенно спокойно, как будто их обоих сказанное ничуть не касается.

– Я даже представить себе не могу, как это мы можем быть не вместе. Но только на время. Не навсегда. Навсегда – никогда, – сказала она, и у нее даже мурашки пробежали по коже. – Никогда, какое ужасное слово, Равич. Я даже представить себе не могу, как это мы можем быть не вместе.

Равич ничего не ответил.

– Позволь мне остаться, – сказала она. – Не хочу больше уходить. Никогда.

– Да ты завтра же уйдешь. И сама это знаешь.

– Когда я здесь, я представить себе не могу, как это я тут не останусь.

– Это одно и то же. Ты сама знаешь.

Провал во времени. Крохотная освещенная кабинка гостиничного номера в пустотах времен – все как прежде, и даже тот же человек с тобой в этой кабинке, человек, которого ты любишь, тот же и все-таки каким-то непостижимым образом уже не совсем тот – казалось бы, руку протяни, и можно до него дотронуться, а все равно он недосягаем, уже недосягаем.

Равич поставил свою рюмку.

– Ты сама знаешь, что уйдешь – завтра, послезавтра, когда-нибудь, – сказал он.

Жоан опустила голову.

– Да.

– И даже если вернешься – ты же знаешь, что снова уйдешь?

– Да.

Она подняла лицо. Оно было мокрым от слез.

– Да что же это такое, Равич? Что же это?

– Я и сам не знаю. – Он слегка улыбнулся. – Любовь иногда совсем невеселая штука, верно?

– Да уж. – Она смотрела на него. – Что же это такое с нами, Равич?

Он только плечами передернул.

– Я тоже не знаю, Жоан. Может, это оттого, что нам не за что больше ухватиться. Раньше-то много всего было: уверенность, надежный тыл, вера, цель, – все знакомо, во всем есть опора, смысл, даже когда любовь тебя изводит. А теперь у нас ничего нет – кроме толики отчаяния и толики мужества, а дальше чужбина, и вокруг, и в себе. И если уж тут любовь залетит – это как факел в солому. И тогда у тебя ничего, кроме нее, не останется, поэтому и любовь совсем другая – роковая, разрушительная, важней которой ничего на свете нет. – Он наполнил свою рюмку. – Лучше вообще об этом не думать. От таких мыслей и помереть недолго. А мы ведь еще не собираемся умирать, верно?

Жоан покачала головой:

– Нет. Так кто была эта женщина, Равич?

– Пациентка. Я и раньше однажды с ней приходил. Когда ты еще пела. Сто лет назад. Сейчас-то ты хоть чем-то занята?

– В маленьких ролях. По-моему, звезд с неба не хватаю. Но зарабатываю достаточно, чтобы себя обеспечивать. Лишь бы можно было в любую минуту уйти. А особых амбиций у меня и нет.

Глаза снова сухие. Она допила свой кальвадос и встала. Вид утомленный.

– Ну почему все вот так перемешано, Равич? Почему? Ведь есть же какая-то причина! Иначе зачем бы мы спрашивали?

Он горько улыбнулся.

– Это древнейший вопрос в истории человечества, Жоан. Почему? Вопрос вопросов, над которым по сей день тщетно бьется вся логика, вся философия, вся наука.

Она уходит. Уходит. Уже в дверях. Что-то взметнулось внутри. Уходит. Уходит. Он приподнялся. Ну невозможно, нет сил, невозможно, одну только ночь еще, одну только ночь, чтобы это лицо, спящее на твоем плече, тогда завтра он горы свернет, еще только раз это дыхание рядом с твоим, еще только раз этот мягкий провал в мягкий дурман, в сладостный обман… «Не уходи, не уходи, мы умираем в муках и живем в муках, не уходи, не уходи, иначе что мне останется? К чему мне тогда все мое дурацкое мужество? Куда нас несет? Только ты одна и есть явность! Сон мой ярчайший! О, заросшие асфоделиями дурманные луга забвения в царстве мертвых [33] У древних греков существовало мифическое представление о полях (или лугах) асфоделий в Аиде (подземном мире), по которым блуждали тени умерших, подверженных забвению прежней жизни. ! Еще только раз! Еще только раз искру вечности! Для кого еще мне себя беречь? Во имя какой такой безнадежной цели? Ради какой черной неопределенности? Жизнь-то, считай, уже пропала, уже похоронена и зарыта, двенадцать дней всего, а потом ничего, двенадцать дней и одна эта ночь, и мерцающая нагота кожи, ну зачем ты пришла именно сегодня, этой ночью, что беззвездно тонет, теряется в облаках былых сновидений, почему именно этой ночью ты надумала прорвать мои форты, мои бастионы, этой ночью, в которой никого не осталось в живых, кроме нас обоих? Разве уже не вздымается волна? Вот же она, сейчас поглотит, сейчас…»