Виктор Пронин - Как много в этом звуке…

Случай тот был настолько нелеп, неожидан, настолько не вписывался во все наши отношения, что я попросту вытряхнул его из головы, как ночной кошмар. Не отпечатался он во мне. Лишь иногда, вспоминая тот вечер, я ощущал смутное беспокойство, неуютность в душе. Но вскоре все проходило, во всяком случае, не возникало даже мыслей о каком-то специальном задании нашего лучшего друга. И, уж конечно, постепенный уход всех наших друзей я не связывал со странными наклонностями моего лучшего друга.

«С Новым годом, дорогой друг!» — прочитал я в очередной раз и решил, что начало получилось не столь уж и плохое, нормальное начало. А впрочем, почему начало? Здесь при желании можно увидеть и все поздравление. Короткое, сильное, мужское. Во всяком случае, я был бы счастлив получить от него такое же послание. Мне удалось удержаться от рискованных пожеланий, увильнуть от неуместных воспоминаний, от обязательств, выполнить которые невозможно…

А между тем, между тем не самих ли себя мы поздравляем, отправляя открытки по старым адресам? Не самих ли себя будоражим несбыточными мечтами о встречах, пронесшихся мимо удачах, упущенных победах, о друзьях, которых так хочется видеть величественными и непогрешимыми?..

А потом, уже поздним вечером, когда мы с Людой вышли подышать, а заодно и отправить открытки, снег уже не шел, и щербатый ряд фонарей нашей улицы казался как никогда праздничным и затаенно-торжественным, словно бы зажженным накануне невероятно счастливого события. Пока я прочищал занесенную снегом щель почтового ящика, Люда стояла рядом, перебирая открытки.

— А что, этого хмыря старого ты до сих пор поздравляешь? — Она помахала открыткой с позолоченной рыбкой.

— Почему ты так непочтительно?

— Да потому что хмырь — он и есть хмырь. — В ее голосе прозвучало легкое раздражение.

— Ты имеешь в виду…

— Господи! Да что можно иметь в виду, говоря о нем? Тупой, самовлюбленный, хамовитый.

— По-моему, к тебе он всегда относился… как бы это сказать… уважительно.

— И даже более того! — рассмеялась Люда. — В постельку звал.

— Что?!

— Да-да-да. В самом прямом и полном смысле слова. И весьма настойчиво. Чуть не силком тащил.

— Даже так? — проговорил я, растерянно глядя в черную щель железного ящика, куда только что провалился старик со своей рыбой.

— Он полагал, что я должна быть счастлива, услышав столь лестное предложение от столь значительного человека.

— А ты? — мертвым голосом спросил я.

— Я сказала, что значительных личностей мне вполне хватает на экране телевизора. Сказала, что не знаю, как проявляется их значительность в постели. Сказала, что должна вначале посоветоваться с тобой.

— Неплохо сказала… Если сказала. А он?

— Обиделся.

— И отстал?

— Ничуть. Что-то очень он в себе ценил. Не пожалеешь, говорит. Никто, говорит, еще не жалел.

— Ишь ты, — сказал я, но даже это невинное замечание далось мне нелегко. — Когда же он…

— А! — махнула Люда вязаной рукавичкой. — Стоило тебе отлучиться на минуту за бутылкой, за штопором, он успевал промычать, что его предложение остается в силе.

— Почему же не сказала тогда?

— Разрушить святую дружбу?! Ты что!

— Какое дерьмо! — вырвалось у меня. — Павиан облезлый.

— Боже! Что я слышу! Наконец-то ты заговорил нормальными человеческими словами! — рассмеялась Люда.

Оглянувшись на почтовый ящик, я ощутил исходящее от него нечто враждебное, гнетущее и поспешил свернуть за угол. Здесь, правда, не горели фонари, но зато стояли такие сосны, такие сосны… И было светло от снега. И мерцали в окнах разноцветные новогодние лампочки, отражаясь в высоких чистых сугробах.

Будем считать, что это случилось ранним вечером.

Наталья Михайловна готовила нехитрый ужин из картошки и легкого салата, а Вадим Кузьмич за небольшим письменным столиком просматривал проявленные пленки. Танька сидела перед телевизором. Да, Танька. Так называли ее родители, скрывая любовь за напускной грубоватостью, а потом, по характеру, по неиссякающей страсти ко всевозможным проступкам, совершаемым исключительно из хулиганских побуждений, все-таки она была Танька. Ее невозможно было назвать Танюшей, Танюсенькой или другим изуродованным именем, призванным показать родительское обожание. Удостоверившись, что и на этот раз Зайцу удалось избежать волчьих зубов, Танька разжала побелевшие от напряжения пальцы и облегченно откинулась на спинку стула.