Виктор Пронин - Как много в этом звуке…

— Ну что, ребята? Все понятно?

И два десятка взрослых людей с тяжелыми мозолистыми ладонями — проходчики, горнорабочие, такелажники — опустили глаза, засопели деловито, озабоченно.

— Значит, понятно. Давайте проверим… Никитин.

— Боюсь, что ни к чему это, Алексей Иванович, — сказал я.

— Но я ведь только что спрашивал — понятно или нет… Почему же ты молчал?

— Когда вы объясняете — другое дело… А так…

— Марина, если он на второй год останется, это будет и твое поражение, — сказал Алексей Иванович, хмурясь, поскольку был уверен, что хороший учитель должен хмуриться.

— Так ему и надо, — ответила Марина, и я даже не понял, в шутку она это выдала или всерьез. — Ты для себя учишься, а не для меня, — повернувшись ко мне, сказала Марина по-старушечьи рассудительно. Не понравились мне ни слова ее, ни тон.

Тогда я встал, подошел к доске и, взяв за холку это несчастное, жалкое, никчемное уравнение, с помощью интегралов, дифференциалов и прочих запрещенных приемов, на которые меня три года в институте натаскивали, начал мять его, подбрасывать, топтать ногами, завязывать в узлы, рассекать эти узлы одним взмахом кривой шашки интеграла. Я игрался с уравнением, как большой пес со щенком. А когда на доске не осталось ни одного квадратного сантиметра свободного места, в самом уголочке написал ответ: игрек равен нулю.

И положил мел. И стряхнул пальцы. И невинно посмотрел в окно.

— Ну что ж, все правильно, — спокойно сказал Алексей Иванович. — Игрек действительно равен нулю. — И склонился над столом. Через его плечо я заглянул в журнал — что поставит. И увидел, как он аккуратно вычеркивает мою фамилию. — Ты можешь посидеть до конца урока. Если хочешь.

Иногда так приятно чувствовать себя незаслуженно обиженным, что ничего другого и не хочется. Сладкая, ноющая боль оскорбленности разливается по душе, и хочется как можно дольше носить ее в себе, беречь и лелеять.

Дождавшись конца урока, я молча собрался и пошел к морю. Волн не было. Солнце покачивалось на горизонте, как детский воздушный шарик, который вроде плавает на воде. Рядом экскаватор грузил для поселковых нужд песок в самосвал, тощий парень по прибрежной полосе катался на велосипеде, и за ним без устали бегала маленькая собачонка.

Сопки нависали над поселком громадные и почти голые. Только густая щетина коротких черных пней украшала их крутые гладкие склоны. Говорили, что лес сожгли еще японцы, сматываясь после войны. Тогда же они и шахту затопили, взорвали выработки. Шахта уже работает — будь здоров! А сопки так и остались голые.

Каждый раз, когда я вот так издали смотрел на поселок, почему-то становилось грустно. Потом понял отчего это — я знал, что наступит время, когда меня здесь не будет, когда о поселке буду только вспоминать. А уезжать придется. Возможно, вернусь сюда, чего не бывает. Но уезжать надо. В конце концов из института меня исключили только на год, а здесь я уже все два. Пора и честь знать. Декан на мое письмишко ответил, мол, милости просим.

Солнце зашло, стало темней и прохладней. Сопки над поселком вроде стали больше, совсем нависли, приблизились. Хоть бы огонек где мелькнул — нет, глухо. Где-то там, в синеве сопок, проходила дорога, единственная ниточка к большому миру.

Услышав шаги, я оглянулся. Марина.

— Что, закатом любуешься? Знаешь, что сказал Алексей Иванович? Он сказал, что ты показал неплохое знание математики по программе высших учебных заведений.

— Ему виднее.

— Витька, зачем же ты в восьмой класс пошел?!

— А разве не ты мне предложила?

— Так ты из-за меня?! Ой, Витька… Что же теперь будет?

— Ничего не будет. Алексей Иванович меня уже из списка вычеркнул. Послушай, Марина… Почему ты не хочешь, чтобы мы чаще встречались?

— И так почти каждый день видимся…

— Вот именно — видимся. В школе. Почти по службе. Так почему все-таки, Марина?

Она прошла вперед, оставляя на песке четкие следы резиновых сапожек, остановилась у самой воды. Спокойные волны, набегая на берег, затопляли ее сапожки до щиколоток и опять отступали. Марина сделала еще несколько шагов в глубину, потом вернулась и села рядом на деревянный ящик.

— Понимаешь, Витя… Я думала, ты знаешь… Мы переписываемся с одним парнем… Он в армии служит.

— Он отсюда, из поселка?

— Да.

— Переписывайся на здоровье. Я не против. Если он спросит, ты ему так и передай, что я, дескать, не против, что желаю вам счастья и всего такого на долгие годы.