Виктор Пронин - Как много в этом звуке…

— Нормальный чек, — пробормотал Зайцев.

— Чудной какой-то, — усмехнулся бомжара. — Дата — уже после похищения Натали… А Элеонора покупает две бутылки коньяка, неплохого коньяка, между прочим… Конфеты… Памперсы…

— Вот дура-то, господи! — не сдержался Зайцев.

— Я ведь тогда не в общежитии ночевал, во дворе… Там такая потрясающая скамейка… Балкон Элеоноры нашел быстро… По детскому бельишку на веревке… Но бельишко-то уже другое, капитан.

— Как же ты догадался?!

— В первый день было больше голубенького… А когда я утром посмотрел — оранжевые маечки появились… Да, чуть не забыл… Когда она влетела ко мне на кухню и уже собралась было уйти, я задал ей совершенно дурацкий вопрос — какую кашу любит Натали… Манную! — прокричала она и выскочила с кухни, решив, видимо, что я полный идиот. Видимо, не такой уж и идиот, — бомжара вскинул правую руку вверх и чуть в сторону. — На газовой плите среди прочих стояла кастрюлька… Я, конечно, заглянул в нее, а как же иначе… А там остатки манной каши. Свежие остатки. С утра баба уже кашу варила.

— А может, она для себя? — усомнился Зайцев.

— Да, конечно, — кивнул бомжара. — Манной кашей коньяк закусывала. Кстати, в холодильнике я этого коньяка не увидел.

— Коньяк вообще в холодильник не ставят.

— Вот тут ты меня, капитан, и подсек, — усмехнулся Ваня. — Но должен тебе сказать, что бабы такого пошиба, как Элеонора, все-таки ставят коньяк в холодильник. Они не знают, что это плохо.

— Вывод? — спросил Зайцев.

— Вывод прост и очевиден — я понял, что Натали где-то недалеко и ее мама прекрасно знает, где она. Ты видел, какие у этой Элеоноры глаза? Красивые глаза, в них гнев, решимость, раздраженность, настороженность… Но в них не было боли. Боли не было, капитан. Всю эту затею с похищением она провернула, чтобы выманить деньги у бабули. Сто тысяч долларов — это круто. Она знала, что сосед эти деньги предлагает матери за дачу. Понимала, что та не устоит и отдаст их, чтобы спасти внучку. Затея, конечно, грязноватая, но чего не сделаешь ради своего ребенка, — и бомжара плеснул в оба стакана по глоточку финской водки, настоянной на северной болотной ягоде клюкве. Кстати, клюква очень полезна при повышенном давлении. — Будем живы, капитан! — его стакан глухо ткнулся в стакан Зайцева.

Выпив, оба долго молчали, отдавая должное закуске из Елисеевского магазина, а потом как-то одновременно взглянули друг другу в глаза.

— Продолжай, Ваня, — сказал Зайцев. — Все, что ты рассказал, — это только половина… Как ты узнал, где девочка?

— Ха! — рассмеялся бомжара. — Это, капитан, еще проще. Как тебе сказать, чтобы ты понял…

— Да уж напрягись как-нибудь, — чуть обиженно сказал Зайцев.

— Не надо обижаться, ну такие вот слова из меня выскользнули… Мы же с тобой соратники, иногда даже собутыльники… Я вот не в тебя, я в себя вглядываюсь с одним и тем же вопросом — кто я есть? Астроном? Нет, кончился астроном. Вот дай мне сейчас лабораторию, моих сотрудников, оборудование… Нет, возврата не получится. Куража нет. А без куража и за женщиной не приударишь, не найдешь в себе сил и самоотверженности восхититься ею… И финскую водку, на клюкве настоянную, мы ведь с тобой без куража пьем… Нет у нас с тобой радостных вскриков, переливчатого смеха, забавных историй, судьбы мира не беремся решать… А ведь бывало… Это я к тому, что все-таки бомжара я… Кстати, в доме, где Элеонора живет… Дворник требуется, комнату в полуподвале обещают… Посодействуй, похлопочи. А?

— Пойдешь?

— Пойду. Сколько же мне у тебя на шее сидеть.

— Ты сидишь на шее не у меня, а у министра внутренних дел. И отрабатываешь свое здесь сидение многократно. И прекрасно это знаешь.

— Так насчет дворника… Поговори в домоуправлении… Поручись. Не подведу.

— Заметано, — Зайцев склонил голову, ожидая, пока, в пространстве комнаты затихнут слова пустые и бестолковые. — Как на девочку вышел?

— Так говорю же — бомжара я… Переночевал на скамейке, в кустах послонялся, бутылочку винца красного портвейного открыл… Не потому что так уж хотелось, нет, дело в том, что бомжаре положено, без бутылки он подозрение вызывает. Потом своей физиономии придал выражение, соответствующее красному портвейному… Вернее, не то чтобы придал, физиономия моя опытная, она сама приняла нужное выражение. Присмотрелся к протекающей мимо меня жизни. И заметил, что Элеонора в крайний подъезд два раза пробегала… С сумочкой. Озираючись. Видимо, с балкона поглядывала, поджидала, когда во дворе никого не будет… А я-то невидимка.