Виктор Пронин - Как много в этом звуке…

— А Рембрант, между прочим, не очень-то и хорош! — произнес Юрий Иванович, дерзко вскинув бороду.

— Но она-то этого не знает, — ответил я, неплохо ответил, с этаким дипломатическим вывертом.

— О ком речь? — спросила Зина с подозрением в голосе.

— Да тут одна… Затесалась.

— Это я, что ли?

— Зина, — протянул я укоризненно, — ну что ты несешь… Ты свой парень.

— Так мне сходить?

— Чуть попозже…

Сходила все-таки Зина, сходила, настояла на своем. Юрий Иванович был молчалив, приготовление чая доверил Зине, из каждой стопки выпивал только до половины и косил глазом, косил, как породистый жеребец, в щель между стеллажами, куда затолкал золотую раму, сунув ее предварительно в черный целлофановый мешок для мусора. В чистый, новый мешок, просто предназначен он был для мусора. Проходя мимо, я словно бы невзначай коснулся рамы, возникло нестерпимое желание коснуться. Ну, что сказать, легкая вибрация, знаете, как дрожит в кармане при вызове мобильный телефон с отключенным звуком. У меня даже возникло ощущение, что и звук может прозвучать, рама как бы из великодушия не подала голоса, а могла, я понял — могла.

Шло время.

Пришел Равиль, колдун, маг и экстрасенс, если не врет, конечно, пришел беглый прокурор из Казахстана — вроде там он в розыск объявлен, заглянул на огонек бывший командир подводной лодки по прозвищу Муслим Магомаев, он из тех краев, из кавказских, следом за ним — президент Всемирной шашечной федерации Витя Крамаренко, с ним чемпион Мавритании по шашкам Али Абидин. Последним, запыхавшись, прибежал Миша, сын Юрия Ивановича, шумный и хохочущий, и тут же принялся допрашивать Зину о ее контактах с инопланетянами. Иногда Зина была не прочь поделиться своими запредельными впечатлениями. И сегодня не запиралась, поскольку долго болела, не было ее на наших посиделках, и за это время поднакопились у нее новые подробности о взаимоотношениях с высшим разумом.

— Ну, раздвинулась занавеска, а дальше? — вопрошал Миша настойчиво, даже какая-то следовательская цепкость появилась в его куражливом голосе.

— Плохо было видно, — доверчиво делилась Зина. — Лунный свет падал сбоку… И дождь давал двойное изображение…

— Так у тебя двоилось?! — обрадовался Миша.

— Не то чтобы двоилось, а как бы плыло, превращалось во что-то другое…

— А занавеска? — подключился прокурор.

— Я же говорю, колыхнулась, будто кто-то дунул на нее, — поняв, что над нею шутят, Зина надула губки и пересела с общего дивана на отдельную табуретку.

— И все? — спросил Равиль и даже к столу приник, ожидая чего-то невероятного — он один к рассказам Зины относился всерьез.

— Колыхнулась и пошла в сторону… И тут я услышала звук… Явственно так, будто совсем рядом…

Оказавшись в центре внимания, Зина была счастлива, рдела и показывала язык, который лет двадцать назад действительно мог выглядеть довольно соблазнительно где-нибудь на Домбае, у костра, в слабом свете гаснущего пламени. Или у речки, поблескивающей рядом, и луна чтобы в ней отражалась, лунная дорожка вела бы от костра куда-то вдаль, в жизнь счастливую и тревожную, наполненную пространством и временем…

Не получилось, не состоялось, не сбылось…

Было дело, откликнулась однажды Зина на зов искренний и влюбленный, впрочем, вполне возможно, что откликалась она не однажды, но на этот раз родилась дочка. Эта дочка и убила ее в эту же ночь в собственной квартире. Ногами затоптала, обутыми в тяжелые ботинки.

А в тот вечер она была еще жива, ей хорошо было с нами, никто ее не обижал, она хмелела, попискивала радостно голоском своим мышиным, бесстрашно уходила в кромешную темень и возвращалась с бутылкой, вызывая общее ликование и восторг. Больше ей ничего и нужно не было, больше ни на что у нее и сил не было, разве что решить некоторые житейские дела Юрия Ивановича — это она всегда делала охотно, поскольку сам он к подобным занятиям не был приспособлен ну совершенно.

— Юрий Иванович! — осенило меня в тот вечер. — А ведь ты писал портрет Зины!

— Ну?

— И вроде неплохо получилось…

— И что? — Юрий Иванович уже все понял.

— А как будет смотреться, если…

— Думаешь, стоит? — засомневался оробевший живописец.

— А почему бы и нет?

— Страшновато…

Не пожалел Юрий Иванович, не пощадил бедную Зину — написал все как есть. И мешки под глазами, и фиолетовый оттенок лица, и бесконечную нищету, заброшенность удалось ему на этом портрете воплотить. У Зины действительно была странная привязанность к фиолетовому цвету — куртка, подобранная у мусорных ящиков, кем-то подаренный шарфик, заштопанный бледно-лиловый свитерок…