Виктор Пронин - Как много в этом звуке…

Зима выдалась снежная, снег валил чуть ли не каждый день. Да что там Подмосковье! Вы помните — Африка засыпана снегом, Европа затоплена наводнениями, в благословенной Херсонской области вдруг поперли подземные воды, наружу поперли, затапливая дороги и разрушая беззащитные глинобитные дома! Но добрался я до земли, прорыл шурф метра полтора глубиной и увидел, увидел потемневшую за зиму, обескровленную листву.

Солнце уже садилось, шурф мой был наполнен закатным светом, но его хватило, чтобы отличить мертвую крапиву от мертвого папоротника. Выбрав несколько стеблей покрупнее, поцелее, я выбросил их наружу, на розовый, светящийся в сумерках свет, и выбрался сам. Солнце уже спряталось за дом соседей Дубовых и легло на крышу дома Рачишкиных.

Чтобы никто из домашних по глупости своей и бестолковости не принял мой папоротник за мусор, занесенный в дом котами, я положил его в недоступном месте — на верху шкафа, подстелив лист ватмана. Да, лист ватмана не пожалел. Не газету же подстилать с ее свинцовыми испарениями от типографского шрифта!

К исходу седьмого дня багульник полыхал на подоконнике так, что на него больно было смотреть. Свернувшиеся высохшие листья папоротника как бы замерли в ожидании, все у меня было готово к наступлению решительному и победному. Так, наверно, маршал Жуков Георгий Константинович проверял готовность своих армий перед штурмом Берлина.

И я приступил, приступил, ребята, приступил. Когда жена, дети и прочие, не буду их даже перечислять, чтобы не отвлечься от главного, так вот, когда все они, включая котов и отвратительную собаку самого мерзкого вида, которую еще щенком сунула мне в подземном переходе какая-то тетка, так вот, когда все они разбрелись по углам и заснули спокойным, целебным сном, я приступил.

Надев белый, подхрустывающий на изломах халат, подаренный хирургом Сергеем Николаевичем, я собрал, и установил, и довел до готовности все свое оборудование… Наслаждаясь, упиваясь касаниями к холодной стеклянной колбе, к струящимся в ладонях шлангам, похищенным на авиационном заводе, когда сквозь стеклянную прозрачную лейку я заливал золотистую жидкость закваски в колбу, и водружал ее на газовую плиту, и подносил спичку к горелке…

Я понял, что счастлив.

Подробно описывать технологию и все радостные моменты этой ночи не буду, иначе у меня не останется ни сил, ни времени сказать о главном. Где-то к трем часам утра закваска моя закончилась, и на столе передо мной стояла трехлитровая банка с прозрачной, как слеза, продукцией крепостью под шестьдесят. Самогон крепостью ниже пятидесяти пить просто противно, это вам скажет каждый знающий человек. Поэтому я не жлоблюсь, пусть будет его меньше, но качество страдать не должно. Уточняю — само слово «самогон» я по мере возможности стараюсь употреблять как можно реже, поскольку оно как бы осквернено людьми невежественными и злобно-завистливыми. Предложи им выпить — не откажутся, но сколько же в них при этом будет снисхождения, пренебрежения, какие причудливые гримасы они будут при этом изображать своими мордами, как будут морщить свои носики, простите, свои иссине-фиолетовые носы, хотя лучше и правильнее этот их нарост на лице назвать рубильником.

Вот так я с ними, вот так.

Дальше шла завершающая стадия, впрочем, ее можно назвать заметанием следов преступления. Чего уж там темнить и валять дурака — самогоноварение согласно нашему законодательству есть деяние преступное, а в устах наших мыслителей даже презренное. Но, ребята, поднесите им рюмочку-вторую, поднесите, и вы с удивлением обнаружите, что люди они неплохие, что с ними и поговорить можно на разные темы, и анекдот им можно рассказать, и сами они могут кой-чего припомнить из своей не слишком-то нравственной жизни, не слишком, не слишком… А если вы поднесете им третью, то наверняка расстанетесь друзьями.

Ладно, продолжим, единственное, что меня оправдывает в этом противоправном занятии, так это то, что я не торгую своим напитком, и не потому, что так уж богат, все проще — я не знаю человека, у которого хватило бы денег по достоинству оплатить мою работу.

Да, такая гордыня.

И, простите за длинное слово, небезосновательная.

Ополоснув и убрав все оборудование, выплеснув в унитаз остатки закваски, от которой шел кисловатый запах обесчещенности, я некоторое время просто любовался зеленоватого стекла банкой, стоявшей посредине небольшого кухонного стола. Любовался молча и даже, может быть, слегка потрясенно. Банка стояла значительно и весомо, она была совершенно прозрачна, в ней играли огоньки электрической лампочки, а главное — в ней таился праздник.