Виктор Пронин - Как много в этом звуке…

Он пришел позже обычного, но, даже поднявшись на свой этаж, не торопился звонить. Поддал розовую ногу от куклы, сбросил ее на первый этаж. Постоял, прислонившись к двери, и наконец нажал кнопку звонка.

— Что с тобой, папаня? — вскричал Вовка.

— Ничего… Все нормально. — Геннадий Георгиевич заплетающейся походкой двинулся к ванной. На ходу он выронил портфель, снял и тоже уронил на пол пиджак. — Мне удалось свалить его в самом конце… Раньше ничего не получалось…

— Что не получалось?

— Понимаешь, Вовка, у этого человека внутри одни легкие и больше ничего. Он дышит, как паровоз…

Геннадий Георгиевич остановился перед зеркалом, не решаясь поднять глаза; когда он все-таки взглянул на себя, то увидел смертельно уставшего человека, которого узнал только по галстуку. Это был он, Геннадий Георгиевич, инженер по качеству. Под глазом у него красовался свежий пластырь, бровь залита йодом, нос распух…

— Так, — протянул Геннадий Георгиевич, открывая краны в ванной. — Так… Похоже на то, что я еще неплохо отделался…

Немного придя в себя, надев халат с поясом, он вошел в комнату и сразу увидел, что окно, через которое сегодня утром надеялся выбраться наружу, забрано толстыми железными прутьями, а его жена Соня стоит тут же с кисточкой в руках и красит прутья белой масляной краской.

— Как это понимать? — спросил Геннадий Георгиевич, хотя сразу все понял.

— Видишь ли, Гена… Мне показалось, что так будет лучше… Я боюсь за тебя, Гена!

— Я тоже, — ответил Геннадий Георгиевич. Потом, помолчав, спросил: — Скажи, Соня… Ты мечтала когда-нибудь о чем-то таком… недоступном… несбыточном?

— Вот еще! — Соня даже обиделась и фыркнула, как кошка, наткнувшаяся на что-то неприятное.

— Ну, может быть, ты хотела выйти замуж за красивого белокурого молодого человека, который бы писал тебе стихи, носил на руках, шептал на ушко нежные слова… А?

— Таких не бывает, — вздохнула Соня, опускаясь на диван перед телевизором.

— Значит, мечтала. — По молчанию Сони Геннадий Георгиевич догадался, что она согласилась с его выводом. — А вот ты думала побывать где-нибудь… на Канарских островах, например, или на горе Фудзияма?

— На Черное море я бы не прочь съездить, — рассудительно сказала Соня. — Куда-нибудь в район Пицунды… Там, говорят, на местном базаре продают потрясающую аджику.

— Аджика — это хорошо, — тихо проговорил Геннадий Георгиевич. — А я вот сейчас вспомнил… Где-то в пятом классе мне взбрела в голову блажь стать боксером, и не просто боксером, а прямо-таки международного класса!

— Представляю! — хмыкнула Соня.

— Меня парень один из нашего класса поколачивал… Витька Журин. Чем-то я ему не нравился, что-то его раздражало во мне… Хотя я его понимал — вот что Витьку бесило. Я его понимал. Этого никто не простит, это не прощается…

Геннадий Георгиевич прошелся по комнате, потрогал пластырь под глазом, осторожно коснулся рассеченной брови, попытался подвигать носом — боль все еще чувствовалась.

— А я балериной хотела стать, — неожиданно сказала Соня, словно признаваясь в чем-то постыдном. — Но мне сказали, что я не подхожу. У меня ноги толстые, — добавила она с конфузливой улыбкой.

— Да, маленько есть, — согласился Геннадий Георгиевич и вышел на балкон. Там, с высоты второго этажа, он увидел, в общем-то, обычную картину — сновали прохожие, проносились машины, на троллейбусной остановке толпился народ, невдалеке стояли табачный и газетный киоски. Геннадий Георгиевич смотрел на все это как на совершенно уже недоступное, чего не ценил и чего теперь был лишен начисто и навсегда. Он подумал о том, какая странная штука жизнь, колдовская какая-то, с фокусами… Возьмет да и исполнит какую-нибудь позабытую мечту, а мы уж и не знаем, что с ней делать, с мечтой-то, хлопоты одни с ней и беспокойство…

— Гена! — услышал он крик Сони. — Иди ужинать!

— Иду, — ответил про себя Геннадий Георгиевич и вошел с балкона в квартиру.

А когда на следующее утро за ним захлопнулась входная дверь, он тут же оглох от рева тысяч глоток. В нескольких метрах от себя он увидел громадного, черного, в кровавых подтеках быка. Геннадий Георгиевич закрылся портфелем, а когда отвел его в сторону, бык был под портфелем, и Геннадий Георгиевич без удивления осознал, что никакой это не портфель, что в руке его алая мулета. А бык уже разворачивался, и песок взвихривался под его копытами, и испанское солнце все заливало безжалостным светом, и сквозь тонкую подошву кожаной туфли тореадора чувствовался жар песка. «Если меня сегодня не принесут домой с распоротым животом, то мне крупно повезет», — подумал Геннадий Георгиевич, выкидывая вперед руку со шпагой. Он вобрал живот, встал на цыпочки, вытянулся в струнку. Удар должен был получиться — острие шпаги плясало где-то на уровне загривка быка, как раз напротив той единственной точки, куда шпага может войти по самую рукоять, куда она должна войти, если, конечно, он хочет остаться в живых.