Виктор Пронин - Как много в этом звуке…

— Да, это печально.

— Печально?! — вскинулся Никодим Петрович. — Преступно! Сажать! Стрелять! Топить! Как котят! В одном мешке! В Марианской впадине!

Некоторое время он сидел неподвижно, горестно уставившись в стенку. Потом заговорил тихо, почти шепотом, но с каждым словом голос его снова наполнялся силой, гневом и горем.

— Приезжает баба. Забыл ее фамилию, но шибко большая начальница. Желает посетить корабль. Рефрижератор. Наши сволочи продажные, гниды поганые думают — как высокую гостью на борт доставить. По обычному трапу с берега не поднимется, больно стара. Краном ее на борт забросить? Не солидно. С вертолета спустить? Рухнет, не дай бог. И принимают решение… Какое, думаете?

— Изобретательность человеческая не знает предела…

— Изобретательность пределы имеет. — Никодим Петрович упер указательный палец в стол с такой силой, что тот согнулся в суставе, и я даже подумал, не переломится ли он. — Глупость человеческая не знает предела! Угодничество! Решили — вспороть борт, стальной борт траулера электросваркой вспороть, сделать в нем дыру, проложить в нее с берега мостки, покрыть их ковровой дорожкой и таким образом почетную гостью ввести на корабль. И вспороли! Сделали дыру в борту два на два! Закрасили, подчистили, будто всегда так было.

— И что же дальше?

— А что… ничего. Побыла пятнадцать минут и через ту же дыру сошла на берег. Как говорится, вразвалочку.

— А дыра?

— Дыру заварили. Баба, к слову, вчера по телевизору выступала. Говорит, очень скоро прилавки наши будут ломиться от самых разнообразных товаров. Говорит и не краснеет, привыкла, видать. Но меня вот что беспокоит — как она по Кремлю ходит? Для нее там тоже постоянно проходы рубят или все-таки царскими дверями не брезгует?

— Коле привет.

— Спасибо. Но вот что печалит меня, Виктор Алексеевич, вот что спать мне не дает и в дорогу гонит… Перемены, говорят, перемены… Может, они где-то и происходят, там, в заоблачной выси… Но люди, которые Колю в психушку посадили, — Никодим Петрович опять воткнул палец в стол и уставился на меня свирепым взглядом, — сидят на своих местах. И теперь уже других к буйным подсаживают. Участковый, который его брал, руки-ноги вязал и в машину запихивал, на повышение пошел. Взяточник, с которым Коля воевал, не в тюрьме сидит, он в своем кабинете сидит и, когда Колю видит, из окна ему ручкой делает. Большой привет, дескать.

— Надо же…

— Но Коля на свободе, Коля на свободе, — как заклинание повторил Никодим Петрович. — И я на свободе. И вы на свободе. Это уже немало, а? Это уже кое-что… Ничего, что вы на любовь переключились, это пройдет, это у всех с годами проходит… Чует мое сердце, что вы можете еще иногда стариной тряхнуть, а? Ведь можете, можете? А?!

— Тряхнем, — ответил я, и Никодим Петрович отвернулся, не увидев огня в моих глазах. — Отчего ж не тряхнуть, — добавил я, чтобы хоть как-то его утешить.

— А помните, как мы Надежду Федоровну вызволяли? — с неожиданной живостью обернулся он ко мне. — Без суда и следствия две недели просидеть в подвалах нашей милиции? Забыли там про нее, представляете! А ее родня все морги страны обшаривала, все неопознанные трупы ощупывала — сгоревшие, утопшие, раздавленные… Ведь вы же тогда с этой историей к Генеральному прокурору пробрались! Надежда Федоровна, правда, за эти две недели слегка рехнулась, до сих пор при виде милиционера прячется или вдоль по улице так рванет, что только пыль столбом! — Он рассмеялся. — Но сейчас ничего, выправляется, с годами, говорят, вообще может пройти. Да! — Он с силой хлопнул тяжелой ладонью себя по лбу. — Гостинец передала. — Никодим Петрович наклонился к своей авоське, пошарил там и из множества свертков безошибочно выбрал нужный. Развернув газеты, отчего сверток прямо на глазах уменьшился в размерах, он добрался наконец до тряпочки, в которую был завернут кусок сала. — Вот! — Он посмотрел на меня так, будто на белой просоленной тряпочке лежал невесть какой орден за мужество и доблесть. — Все помнит Надежда Федоровна и не забывает иногда рюмочку пропустить за ваше здоровье.

— Спасибо. Пейте чай, Никодим Петрович, остывает.

— Да. — Он отставил чашку. — Прихожу в одну редакцию, а там слышу обо мне разговор, дескать, опять чайник заявился… Это как понимать? Смеялись они или у вас «чайник» вроде условного обозначения?

— Да нет. — Несмотря на все усилия, я, кажется, покраснел. — Наверное, имели в виду энергию… Ну, что вы переполнены чувствами, как закипевший чайник…