Виктор Пронин - Как много в этом звуке…

— Светка! — строго сказал Григорий Иванович. — Собирайся.

— Еще рано, — бросила пробный камень Варвара Яковлевна.

— Пока соберется… Вечно последние приходим, — проворчал Пятаков и, не доев картошку, пошел одеваться.

— Если торопишься, сама отведу, — хмуро, чтобы не вызвать подозрений, сказала Варвара Яковлевна.

— Да отведу! Господи! — отозвался из другой комнаты Пятаков.

— Отведи, если уж так хочется…

Пятаков не отозвался. Он брился в ванной. «После завтрака? — удивилась Варвара Яковлевна. — Он же не собирался бриться… Так, — сказала она себе, вбивая еще один гвоздь. — Так…»

Когда Пятаков с дочкой ушли, она осторожно приблизилась к зеркалу и посмотрела себе в глаза, окинула себя всю неприязненным взглядом. Полноватая фигура, замусоленный домашний халат, шлепанцы, которые давно пора выбросить, несвежие волосы, сероватое лицо, глаза… Настороженные, обеспокоенные, затурканные какие-то…

— Так, — пробормотала Варвара Яковлевна.

И начала с того, что свои старые шлепанцы тут же сняла с ног и сунула в переполненное мусорное ведро. И халат сняла и, свернув в презренный комок, тоже сунула в ведро. Потом приняла душ. У нее было время, поскольку сегодня шла в типографию во вторую смену. Просушив волосы, отправилась в парикмахерскую и свои густые еще волосы резко укоротила и слегка завила. Уже выходя из парикмахерской, вдруг увидела свою хозяйственную сумку со сломанными замками, надставленными ручками, растрескавшуюся и расползшуюся от возраста и непомерных грузов, которые ей пришлось перетаскивать. Вынув из сумки кошелек, она вышла из парикмахерской, не взглянув на нее.

— Женщина! — услышала она крик за спиной. — Вы забыли сумку!

— Эту? — Варвара Яковлевна повела презрительно плечом и продолжила путь по улице.

О, как заблуждается читатель, решив, что Варвара Яковлевна вздумала взяться за себя всерьез и вернуть любовь мужа новым халатом или шлепанцами, которые она купила несколько лет назад и все никак не могла решиться выбросить старые, не могла решиться надеть новые — расшитые бисером, с завернутыми вверх острыми носками, яркими и какими-то азиатскими. Нет, дорогой читатель, ошибаешься. Как уже было сказано, Варвара Яковлевна была женщиной сугубо трезвой и, хотя в жизни замечала явления тонкие и изящные, в расчет брала только реальное — с весом, запахом и вкусом. Вроде свинцовых плашек со стихами, набранными ее рукой. Стихов она не помнила, не знала, хотя набирала их без единой ошибки, проставляя знаки препинания даже там, где поэты и поэтессы сознательно их опускали, чтобы усилить чувствительность и трепетность своих строк.

Нет, Варвара Яковлевна позволила себе слегка обновить свой облик только из чувства опасности, которое овладело ею, она не могла вести боевые действия в тряпье. Так моряки надевают перед сражением белые сорочки, так воины перед сечей наряжают коней в лучшие сбруи, садятся на лучшее боевое седло, берут в руки лучший меч.

А вечером, бросая в таз с водой платье Светы, Варвара Яковлевна нащупала в кармашке какой-то комочек. Вытащила. Развернула. Да, это была уже знакомая ей обертка от конфеты.

— Света, — сказала Варвара Яковлевна громко и отчетливо, — откуда у тебя эта бумажка?

— Татьяна Николаевна мне конфету подарила.

— Татьяна Николаевна? — переспросила Варвара Яковлевна голосом, который, она наверняка это знала, не понравится Пятакову. — Кто это такая?

— Наша воспитательница.

— Татьяна Николаевна — воспитательница? — переспросила Варвара Яковлевна, не сводя глаз с мужа.

— Ты что же, и не знала? — наконец и он подал голос. Вопрос его прозвучал сдавленно, вымученно и обреченно.

— Какая же из нее воспитательница? — продолжала пытку Варвара Яковлевна. — Да ее саму еще воспитывать и воспитывать.

— Что же она натворила? — спросил Григорий Иванович. Лицо его было освещено бледным и неверным светом телевизора, на экране которого детины с непомерными плечами плескались в воде, страдая и напрягаясь, хватали мяч и бросали его куда-то.

— Натворит! — бросила Варвара Яковлевна.

— Ну, это ты напрасно. — Пятаков понимал, что говорить этого не следует, но не мог промолчать.

— Что же она, по-твоему, красавица, умница? Ласточка-касаточка? — продолжала Варвара Яковлевна безжалостную провокацию.

— Может, и ласточка, — вздохнул Пятаков, не отрывая взгляда от плещущихся мужских тел. Но видела, видела Варвара Яковлевна его окаменевшую спину, застывшую шею, видела, понимала, знала причину, но подозрений своих не выдала.