Чимаманда Адичи - Лиловый цветок гибискуса

— Мы принесли ножи? — излишне громко спрашивает мама. Она достает термос с едой, в котором полно рисового джолофа и курицы, и манерно накрывает стол, ставя тарелку из тонкого фарфора, как раньше это делала Сиси.

— Мама, Джаджа не нужны ножи, — говорю я. Она знает, что Джаджа обычно ест прямо из термоса, но все равно каждый раз привозит тарелки разного цвета.

— Надо было привезти ножи, чтобы он мог порезать мясо.

— Он не режет мясо, а откусывает, — я улыбаюсь маме и касаюсь ее руки, чтобы успокоить. Она кладет сияющую серебряную ложку и вилку на покрытый высохшей грязью стол возле тарелки и отклоняется назад, чтобы оценить.

Открывается дверь, и входит Джаджа. Всего лишь две недели назад я принесла ему новую футболку, но она уже покрыта коричневыми пятнами, похожими на высохший сок кешью. Их невозможно отстирать. Когда мы были детьми, то ели кешью, наклонившись вперед, чтобы обильно брызжущий сок не пачкал нашу одежду. Сейчас его шорты заканчиваются много выше колена, и я отвожу взгляд от струпьев на его бедрах. Мы не встаем, чтобы обнять его, потому что ему это не нравится.

— Мама, добрый день. Камбили, ke kwanu ? — говорит он. Потом открывает термос и начинает есть. Я чувствую, как дрожит мама, и начинаю быстро говорить, потому что не хочу, чтобы она сорвалась. Надеюсь, звук моего голоса ее успокоит.

— На следующей неделе адвокаты вытащат тебя отсюда.

Джаджа пожимает плечами. Даже его шея покрыта струпьями, которые выглядят сухими, пока он не чешет их и из-под них не начинает сочиться желтый гной. Мама купила и передала ему все возможные мази и притирки, но ничто не помогло.

— В этой камере полно любопытных персонажей, — говорит брат. Джаджа отправляет ложку в рот, стараясь есть как можно быстрее. Его щеки бугрятся, будто он спрятал за ними несколько плодов гуавы.

— Из тюрьмы, Джаджа. Не из этой камеры в другую, — уточняю я.

Он прекращает жевать и упирает в меня твердый молчаливый взгляд, который становится жестче с каждым проведенным здесь месяцем. Глаза брата кажутся мне нероницаемыми. Я даже начинаю сомневаться, был ли у нас когда-то язык взглядов, — может мне это только казалось.

— Ты выйдешь уже на следующей неделе, — говорю я. — На следующей неделе ты будешь дома.

Мне хочется взять его за руку, но я знаю, что он ее отнимет. Его глаза слишком переполнены чувством вины, чтобы увидеть меня, увидеть его отражение в них. Отражение моего героя, брата, который защищал меня, как только мог. Он никогда не поверит в то, что сделал достаточно, и не поймет, что я не ждала от него большего.

— Ты не ешь, — напоминает мама, и Джаджа снова берет ложку. Над нами повисает тишина, но уже другого рода, та, которая позволяет мне дышать. Прежняя тишина приходит ко мне в ночных кошмарах, где папа еще жив. Она смешивается со стыдом и болью за столько вещей, о которых я не могу сказать. В этих кошмарах я вижу голубое пламя над своей головой, как в день Святой Троицы, а потом просыпаюсь с криками и в поту. Я не говорила Джаджа, что каждое воскресенье заказываю молебен по папе, что хочу видеть его в своих снах и хочу этого настолько сильно, что эти сны иногда придумываю сама. Если у меня получается, я не сплю и не бодрствую, но вижу, как папа протягивает ко мне руки, чтобы обнять. Но его тело не успевает коснуться моего, потому что нечто необъяснимое выдергивает меня из этого состояния, и я понимаю, что не могу управлять даже собственными фантазиями. Между мной и Джаджа еще много недосказанного. Может быть, со временем мы станем больше разговаривать. А возможно, не сможем сказать этого никогда, не сможем облачить в слова то, что слишком долго было спрятанным глубоко в душе.

— Мама, ты плохо завязала шарф, — замечает Джаджа.

Я с удивлением поднимаю на него глаза. Джаджа никогда не обращал внимания, кто и как одет. Мама торопливо перевязывает шарф, на этот раз закрепляя двойной узел на затылке.

— Время вышло! — охранник входит в комнату. Джаджа торопливо бросает: «Ka о di» [147] Пока ( игбо ). , избегая смотреть нам в глаза, и позволяет охраннику себя увести.

— Надо будет съездить в Нсукку, когда Джаджа вернется домой, — говорю я маме на выходе из комнаты. Теперь я могу говорить о будущем.

Мама молча пожимает плечами. Она идет медленно, и ее хромота становится более заметной. Мы подошли уже совсем близко к машине, когда она поворачивается ко мне и говорит:

— Спасибо, ппе .

Это один из редких случаев за три последних года, когда она заговаривает сама, не отвечая на чьи-то слова. Я не стану думать, за что она благодарит меня. Я только знаю, что совершенно внезапно перестаю ощущать запах сырости и мочи, которыми пронизан тюремный двор.