Маргит Каффка - Цвета и годы

«Предпрустовская» в «Цветах и годах» — сама тоска по времени не «утраченному», человечески полному. Разобраться, где, когда оно расщепилось на историческое и выпавшее из него личное, почему разладилась гармония, начали туманиться чистые ее цвета, — разобраться и, быть может, восстановить жизненный спектр как раз и призван поток настроений, впечатлений, предваряющий знаменитый «поток сознания». В сходстве (жажда жизненной цельности) проступает таким образом и несходство: более заостренное гуманистическое начало. Ибо героиню Маргит Каффки отличает бессознательное, а подчас беспомощное, детски наивное на наш сегодняшний взгляд, но проснувшееся стремление к жизнетворчеству , — жажда его, угасание без него. Тоска по целостности у Каффки настоятельней, социально окрашенней. И в этом — при всей исторической, художественной несоизмеримости — известное преимущество более тревожной, волнуемой жизненными диссонансами прогрессивной венгерской литературы, ее скромное счастье в «Заболотном» самодержавно-церковно-бюрократическом несчастье, относительная сила в слабости: залог возможного обновления и оздоровления реализма.

Магда Портельки ни за что бы не повторила своей жизни, которая принесла ей столько мук. Для прустовского героя и не возникает такого вопроса; его жизнь — единична в своем роде, как творимое им самим из нее прекрасное искусство. Воскрешая прошлое, он как бы восполняет свое существование, урезанное в настоящем. Магде же именно эта урезанность не дает покоя; ей «понять» хотелось бы «эту земную жизнь и людей», чтобы узреть их иными. И трудная, еще смутная работа познания и самопознания, которая начинается в ее душе, когда вот-вот словно что-то приоткроется и забрезжит свет, по своему психологическому содержанию — не прустовская. Она направлена не в сторону гармонии эстетической, культуры восприятия, а к гармонии нравственной, — к культуре поведения и всех человеческих взаимоотношений.

Жизненное время Магдой тоже утрачено; но из-за времени исторического, которое замедлилось, почти остановилось в Австро-Венгерской монархии. И Магда Портельки не столько ищет ушедшее, сколько вопрошает его — и своей безутайной исповедью, горько-возвышенной «расиновской» жалобой зовет сдвинуть жизнь с мертвой точки.

Казалось бы, гражданственные чувства писательницы в «Цветах и годах» никак не отразились. Но уже в обыкновенности, незамечательности героини была своя, почти политическая необыкновенность. Как и другие венгерские литераторы, воевавшие с ложной приподнятостью, усыпительной идилличностью, казенной респектабельностью, выдвинула Маргит Каффка в центр внимания массовую, заурядно-типичную судьбу человека, который, если и не опускается на дно, то оттесняется на край жизни, вовлекаемый в рабскую будничную круговерть.

И в самой исповедальности рассказа, в его обнаженной искренности заложена гуманно-лирическая нотка, не сводимая просто к сочувствию, а созвучная скорее «Льющемуся ливнем письму». Это нотка настоятельной ответственности, побуждавшая проникнуться людскими горестями, неблагополучием, ибо в жизни все не так, далеко не так, как нужно… Книжка не «призывала к борьбе». Но подводила к рубежу, за которым ждало озаренное уже деятельным знанием будущее, как ждет оно юных Магдиных дочерей.

Обостренное пытливой авторской догадкой смелое гуманное чувство и сообщает интерес роману, давая ему право на существование в наши дни. Не знающая сантиментов смерть рано унесла писательницу, будто хотела истребить это слишком дерзкое растение, поднявшееся над заполоненной сорняками глухоманью. Но расцветший в ее книгах цветок требовательной гуманности остался, и венгерская литература бережно хранит его. Отнесемся к нему с должным уважением и мы.

О. Россиянов

Тишь и покой окружают меня с некоторых пор. Там, вдали, по-прежнему бежит жизнь с ее докуками, спешкой, дележкой, а я, если и гляну на все это, удивляюсь только ребячливому любопытству, с каким эти нынешние ждут, что принесет им день завтрашний или послезавтрашний. И даже помыслить странно, что для молодых все так же ново, интересно, как мне — случившееся тридцать лет назад. На мой взгляд, во всей этой пестрой толчее так много от игры! Как дети: давай поиграем в дочки-матери или в магазин. Пусть это у нас кораблик, а мы будто в бурю плывем. И взрослые ведь тоже вживаются в свои роли, изображают, кто рвение и усердие, кто ветреность, страсть или злобу и ненависть. Надо же как-то время провести, убедить себя: дескать, это очень важно. А иначе мы просто сидели бы себе в сторонке, сложа руки, что, наверно, и естественно, ибо прочее все — один глубокомысленный самообман.