Леонид Симачёв - Ленинградский коверкот

В детстве я завидовал маме: она родилась у моря. Отца я не помнил. По непонятным мне тогда причинам мама о нем не рассказывала. Единственное, что я знал, — он был моряком. Незнакомым людям врал, что отец утонул, после чего мне всегда было нехорошо. Я был стеснителен и неразговорчив, в дружбе доверчив и предан. Правда, в глубине души я немного ревновал Стаса к его отцу.

Стаськин батя, Сергей Леонидович, был машинистом паровоза. Летом он часто брал нас с собой в поездки. Вернувшись, мы втроем шли в деповский душ. От нас пахло углем, сажей, машинным маслом, едким котельным паром. Нежились под горячими струями и с презрением думали о городской бане, куда нас каждую неделю отправляли мамаши. Сергей Леонидович присаживался на корточки, ухватывался рукой за стенку кабины и, подставив спину, говорил; «А ну-ка, пехота!» Мы становились по бокам и крепко терли ему рогожками спину. Пена хлопьями летела в стороны, и дядя Сережа приговаривал: «Во-о! Так, так ее…» Когда я был с левого бока, то старался не смотреть ему под мышку: там вдоль ребер тянулся огромный сизый шрам. Когда мыльная пена все закрывала и я, забывшись, натыкался рогожкой на шрам, то, будто обжегшись, отдергивал руку: мне казалось, что дяде Сереже очень больно. В паху и на бедрах тоже было несколько рваных рубцов. «Это рычагами его так», — говорил мне Стас. В войну дядя Сережа воевал на танке.

В конце августа начинались заморозки. Картофельная ботва была по утрам черной; днем солнце припекало, и ботва становилась коричневой. Открывался охотничий сезон. Дядя Сережа ночевал вместе с нами в сарае, а рано утром уходил на озера, что тянулись вдоль железной дороги, километрах в пяти от станции. Как-то ночью, проснувшись, я вздрогнул, услышав стоны. Дядя Сережа тихо постанывал. Он спал внизу, и я свесился с настила, но было темно, и я его не видел. Мне стало страшно. Я толкнул Стаса. Он, оказывается, не спал.

— Бать! — тревожно окликнул Стас. — Может, мать позвать?..

— A-а? А, нет. Вы, это, спите, сегодня рано вставать. А я ничего. Так, что-то приснилось. Пойду воздухом подышу, и все… Спите. Скоро разбужу.

Мы услышали, как скрипят пружины, как он тяжело дышит поднимаясь. Потом дверь сарая хлопнула. Было холодно, и я думал: зачем ему воздух, когда и здесь холодно? Я кутался в одеяло и прижимался к Стасу.

— Мать ночью врача вызывала, — сказал Стас. — Осколок у него в боку… Вот.

Гудели паровозы, в воздухе стоял сырой предрассветный туман. Я лежал и думал о войне. Сбоку, вздыхая во сне, ворочался Стас.

Мы часто играли в войну на старом паровозном кладбище. Забирались в груды металлолома и представляли себе, что мы в танке. Пахло окалиной и полынью. Мы кидали ржавые костыли и болванки в паровозные котлы, и те глухо гремели. Для нас это был артобстрел. Мы сидели в засаде — выжидали, чтобы через несколько минут наши моторы взревели (ревел обычно я) и мы рванулись мощным бронированным потоком вперед. Командовал Стас. У него был ребристый отцовский шлем, от которого пахло гарью и потом; он пах боями. На броне наших «танков» сидели автоматчики, и мы дрались, освобождая Польшу. У дяди Сережи был друг Станислав, командир танка. Он был поляк. Во время боев в Померании их танк подбили. У дяди Сережи это был третий танк за два года на фронте. Появилось чадящее пламя. Искореженными рычагами дяде Сереже заклинило ноги, он потерял сознание. Я представлял горящий танк, и как из люка вываливается Станислав. Комбинезон у него дымится. Он, перегнувшись, с усилием вытягивает дядю Сережу, и они сползают по броне на землю. Станислав обхватывает руками, сбивает языки огня с товарища, а потом падает сам, ожесточенно катается по разбитой гусеничными траками хляби. Поодаль смятая немецкая пушка. Станислав подхватывает дядю Сережу под мышки и оттаскивает от нелепо застывших фигур немецких артиллеристов. Вдруг один из них поднимает окровавленную голову, шарит под собой рукой. Станислав поднимает руку с пистолетом; навстречу летит, кувыркаясь в воздухе, граната. Хлопает выстрел. Фашист утыкается в развороченную землю. Станислав с мучительной гримасой смотрит на упавшую поблизости гранату и ничком падает на друга, плотно вдавливая его в грязь. Замеревшей в ожидании спиной чувствует взрыв. Осколки густо вспарывают обгоревший комбинезон…

Отец Стаса рассказал нам это, когда мы оканчивали первый класс. На подоконнике, в банке с водой, расцвел багульник. Дядя Сережа сидел у окна. Медали на груди светились солнечными зайчиками и мелодично звенели. Иногда он брал в руки гитару. Едва касаясь, пощипывал струны. В открытую форточку проникал запах земли. Он смешивался со сладковатым ароматом оттаявших весенних лиственниц, росших во дворе. Где-то далеко в парке, среди свежевыбеленных тополей, играл духовой оркестр. Городок праздновал День Победы.