Леонид Симачёв - Ленинградский коверкот

Саня очнулся через два дня в больничной палате. Точнее, проснулся от ощущения того, что слишком долго спит, когда каждая клеточка тела ждет и в то же время отгоняет прочь ставший привычным, знакомый многим крик: «Па-а-адъ-еом!..» Это кровь однокурсников, влитая в него, настойчиво-нежными толчками играла побудку.

Раздался сигнал, и телефонистка, отвечая односложно, меняя лишь интонацию, оторвала голову от бумаг. Он уже ловил ее взгляд. Да, это по его душу, кивнула она и глазами показала, что опять не отвечают, и, бросив в трубку: «Минутку!» — выжидающе замерла.

— Как и в прошлый раз, пожалуйста, — не столько голосом, сколько губами подтвердил он. — Через три часа повторите, — и вышел.

Даниил Павлович Китлицкий пятый день подряд звонил в другой конец страны к себе домой. И пятый день подряд никто не поднимал трубку. Даже глубокой ночью. В общем-то, в этом не было ничего удивительного: Китлицкий жил один, да и в отлучках бывал довольно часто и тоже порой позванивал, но именно в эту поездку он очень хотел застать в своем доме — теперь уже пустом, в чем убедился он на третий день, позвонив ночью, — человека, которому оставил ключ.

Уже неделю в столице стоит дождливая и холодная, с мокрым снегом по вечерам осень. Вот и теперь сумерки вперемешку с клубчато-рваными и дымными снежными тучами придавливали город.

Отделение связи закрывалось через четыре часа. Как и в ожидании предыдущих — а для его пустой квартиры почти предрассветных — звонков, он поехал в троллейбусе маршрутом, который вспомнился сам собой. По этому маршруту он, бывало, очень редкие дни ездил, когда учился в аспирантуре.

Привычно выстоял спокойную, втуне возбужденную очередь, методично спускавшуюся по скользким ступеням в полуподвал. Оттуда тянуло теплым, прокуренным, несмотря на запрет, пенно-рыбным запахом, а еще — хмельно-набухшим духом сочной древесины, это от опилок, рассыпанных по полу из-за слякоти.

С кружкой пива и порцией креветок он протиснулся к «своему» столику и приткнулся в самом углу.

Грубо кованные светильники, подвешенные на цепях за крючья, вмурованные в овальные потолочные клетки бог весть когда, тускло сеяли желтизной, которая, казалось, увязала в плотном общинном гаме одной и той же тональности. Но Китлицкому здесь почему-то не было обыденно и тускло, как в любом другом пивном баре, чересчур назойливо сделанном «под старину». А спроси почему, он, пожалуй, толком и не смог бы ответить. Он был слишком подвержен привычкам.

В Москву он прилетел неделю назад на то мероприятие, которое, в зависимости от разных причин, называют то конгрессом, то конференцией, то симпозиумом, а то и совещанием. Китлицкий был океанолог.

Они крепко повздорили с ней незадолго до командировки. Правда, темы спора в той или иной степени касались и раньше, и, может быть, поэтому, занятый делами, которые ему предстояло утрясти в Москве, в предсимпозиумной спешке и сборах, он не придал значения их короткой, но яростной размолвке. Но когда ты близко связан с женщиной целых три года, когда ты, сам того не замечая, успел привязаться к ней, а она к тебе, то совершенно ясно, ибо ты ее старше чуть не на полтора десятка лет и она бы тебя давно бросила, когда вы встречаетесь нечасто, а иногда просто урывками, — что рано или поздно финишировать приходится. И он понял: конец наступил. Еще два дня назад он решился было позвонить ей на работу, что делал крайне редко. Представил шефа отдела, которого в глаза не видел, и как он пригласит ее к телефону, а все вокруг будут прислушиваться — звонок-то из Москвы… Она будет говорить при всех как можно сдержаннее: «Все, Кит. Нет, Кит, все… Прости меня, Кит, но… все». А что он ей скажет?..

Китлицкий почувствовал, что на него смотрят. Он скосил глаза: сбоку за этим же столиком стояли девушка и парень, те же самые, что и в первый день его ожидания. Они тогда были долго и запомнились. Девушка, вероятно, по той же причине запомнила и его. Она глядела на Китлицкого и говорила что-то на ухо своему спутнику, который сегодня был побрит и начал вызывать некую симпатию. А девушка и тогда ему сразу понравилась. Густые русые волосы у нее привольно растеклись по плечам и спине, узкие, щегольски заправленные в сапоги брюки, припухлые детские губы, простое русское лицо, слегка розовевшее над вызывающе-карминными креветками, которые она с аппетитом уплетала.

«Завсегдатаи… — подумал он. — А может, это студенты, смакующие последние стройотрядовские деньги? — мелькнула мысль. — Им здорово, что им еще надо?..»