Илья Шнейдер - Записки старого москвича

— Разве вас удовлетворяют только концертные выступления? Мне кажется, что вы должны тосковать по привычной вам пышной раме большого спектакля, через который вы проносите единый образ. Вам должно недоставать окружения большим коллективом, мощным оркестром, монументальным оформлением…

— Конечно, мне всего этого недостает, — сказала она. — Я в этом выросла. Но мне ближе Михаил Фокин, чем так бережно хранимые постановки Мариуса Петипа.

Я был тогда еще влюблен в «классический» танец, в романтику и сказочность балетов, передо мной витали сошедшие со старой гравюры образы блистательной «четверки» — Марии Тальони, Фанни Эльслер, Карлотты Гризи и Сесиль Гран; в своих газетных писаниях я призывал охранять чистоту «классики», нерушимость наследия Петипа и Льва Иванова, которые «будучи раз утрачены, не возродятся вновь». Анна Павлова была для всех нас светочем «классического балета», питомицей прославленной петербургской школы, «первой звездой» русского балета, несшей его славу по всему миру. Мы хорошо все знали о «русском сезоне» в Париже; о Фокине, Павловой, Карсавиной, Нижинском, Баксте, Дягилеве… но Павлова, отвергающая «классику»… Я был обижен.

— Но классический… — убито протянул я.

— Что — классический? — горячо заговорила Павлова. — Классический танец — это наш язык, язык нашего искусства, а в старых балетах его существование всячески стараются оправдать, вводя фантастику в реалистические сюжеты, как будто без «грез», «снов», «видений» нельзя встать на пуанты!

Павлова скосила глаза на мою ногу в белой туфле. Я невольно подобрал ее под скамейку.

— Но ведь сама воздушность, невесомость классического танца, утрированная красивость, неправдоподобность движений, преодоление естественного человеческого баланса — ведь все это предопределяет фантастичность и сказочность балетных сюжетов, — сказал я, тоже горячо задетый, — поэтому Китри — она же Дульцинея, поэтому — Жизель — виллиса, поэтому в «Корсаре» — «Грезы Конрада»…

— Да, — перебила меня Павлова, — но ведь в опере, тоже условном искусстве, поют, и никто не придумывает для оперы сюжетов, в которых оправдывалось бы право попеть…

На другой день я, как мы уговорились, приехал к ней в гостиницу — отобрать фотографии для журнала. Она познакомила меня со спутником своей жизни — Дандре, — кажется, большим дельцом и двигателем ее рекламы и гастролей. Несколько фотографий Анна Павлова подарила мне и надписала их. Одну из них в круглом медальоне, где Павлова была заснята в «Ночи» Рубинштейна, годы спустя у меня увидала Айседора Дункан, которая, несмотря на свою воинствующую позицию по отношению к балету, любила Павлову, любила ее искусство, была с ней дружна и признавала в балете одну Анну Павлову, говоря, что ее талант позволил ей подняться над общим уровнем и одухотворить, «оживить Галатею…». Фотографию Павловой Айседора забрала у меня, держала ее всегда на своем письменном столе и увезла за границу.

Больше в Россию Анна Павлова уже не приезжала. Мне много рассказывал о ней ее бывший партнер Лаврентий Новиков, бросивший Павлову и приехавший в Россию, после того как в Лондоне разразился скандал, о котором шумели все газеты. Павлова ударила Новикова по лицу на сцене за какую-то ошибку во время танца с нею.

Годы спустя я как-то читал, что в саду своего лондонского дома Анна Павлова построила сцену на островке, и танцы отражались в воде. Это было претворение в миниатюре того феерического зрелища, которое после Октябрьской революции было создано на «Острове танца» в Московском центральном парке культуры и отдыха имени Горького.

В 1931 году Павлова умерла на гастролях в Голландии.

В том же Зеркальном театре были объявлены и гастроли русской танцовщицы Наташи Трухановой, жившей постоянно за границей и известной в Париже под именем «Королевы бриллиантов».

Случилось так, что в вечер первой гастроли Трухановой верстался очередной номер «Рампы и жизни», и мне было поручено дать небольшую рецензию после концерта Трухановой прямо в типографию, с тем чтобы рецензия попала в свежий номер.

Я уже не припомню теперь, что показывала Труханова, не припомню и моего разговора с нею, по-видимому, не очень содержательного, но две-три из ее постановок произвели на меня хорошее впечатление, и я дал в общем положительную рецензию. Заметка при мне была набрана, я сам проверил корректуру в гранке и видел рецензию заверстанной уже в полосу.