Леонид Прожогин - «... И места, в которых мы бывали»

Я ехал замыкающим в кавалькаде на своей любимой монгольской лошадке Маруське. Любил я ее за способность пробираться по самым труднопроходимым местам — болотам, каменным ручьям-курумам и лесным чащобам, не цепляя за деревья и кусты. Не пугалась она и когда приходилось стрелять с седла прямо над ее ушами. Единственным недостатком ее была крайняя вороватость. Как ни прячь вьючную суму или мешок с сухарями либо хлебом, хоть камнями заваливай, найдет и распотрошит. Такое добро приходилось держать у себя в палатке, а ночью просыпаться от дыхания непрошеной гостьи, всунувшей голову иод полу палатки, или от неистового трезвона ее ботала, извещавшего, что вожделенная сума украдена и идет потрошение.

После часа езды где трусцой, а где и рысью, мы оказались на большой поляне, где виднелись развалины большого дома. Па карте это место было обозначено как «зимовье Перевальный». Отсюда дорога шла на закрытый прииск Кузеевский, а нам нужно было сворачивать влево на тропу, ведущую на Кимбирку.

Тропа не дорога, по которой Малышев и Корнев ехали рядом и тихо беседовали. Здесь попадались валежины в добрых полметра толщиной, толстые корни, крупные глыбы камня, рытвины и промоины. Лошади перешли на шаг, стали часто спотыкаться и скользить на глинистых «зеркальцах» тропы. Вдруг Корнев тихонько свистнул и показал рукой на стоявшую у тропы пихту. По ее пушистой ветке разгуливал хорошо видный рябчик в серебристо-сером оперении с яркими красными бровями и двойной черно-белой полосой поперек хвоста.

Я сдернул с плеча свой легонький карабинчик и потянул пуговку курка затвора. Щелчок курка нисколько не напугал дичину. Я остановил Маруську и прицелился. Выстрел хлопнул, как сломанный сучок. Рябчик свалился на землю. Мне не пришлось даже спешиваться. Это сделал мальчишка-конюх. Он поднял добычу и подал мне, а я затолкал ее в рюкзак, притороченный к передней луке седла.

Корнев, когда я подъехал к нему, сказал:

— Давай вперед, добудь еще штук несколько.

Мне только того и надо было — тащиться в хвосте удовольствие небольшое. Пустил Маруську рысью, а за мной потрусил парнишка.

Метров через триста из-под копыт Маруськи выпорхнул целый выводок рябчиков и расселся на ветках, как мишени в базарном пневматическом тире. Тогда, да и позже, настрелять рябчиков не было проблемой, они почти совсем не боялись людей. Даже выстрелы из ружья их не очень пугали — перепорхнут на другую ветку и все. Я сшиб трех из выводка и счел, что этого достаточно: каждому по рябчику. Обед будет вполне приличный.

В этот момент конюх остановил свою лошадь и указал рукой вниз на очередное грязевое «зеркальце», еще не засыпанное опавшей листвой:

— Посмотри-ка, здоровенный какой. Я таких еще не видал.

На грязи поверх старых следов лошадиных копыт и сапог был хорошо различим оттиск, похожий на след очень большой босой человеческой ноги, только значительно более широкой. Перед пальцами хорошо были видны длинные черточки — отпечатки когтей. Медведь! И, судя по свежести следа, прошел он совсем недавно, не больше, как полчаса назад. Размер следа говорил, что это огромный старый матерый зверь.

Встреча с таким радости не сулила, поэтому я перезарядил «тозовку», вытащив из патронташика, пристегнутого на шейке приклада, патрон с усиленным зарядом пороха и надрезанной крест-накрест пулей. Говорили, что такой заряд при хорошем попадании может убить медведя. Надрезанная пуля летит недалеко, но дыру делает, как добрый жакан, выпущенный из ружья.

Следовало, конечно, предупредить поотставшее начальство. Но, во-первых, оно само увидит след и оценит его, а во-вторых, нападения зверя в эту пору можно не опасаться: он сыт — ягод и кедровых орехов кругом полным-полно. Если его не спровоцировать, сам он на рожон не полезет, постарается тихо удалиться.

Рассуждение логичное. Но как рассудит сам медведь, неведомо. Поэтому я решил оставить парня до подъезда важных персон. Сам же потрусил вперед — уже начался спуск к Кимбирке. Скоро должна была открыться поляна на ее берегу. Я вроде бы все оценил и сделал правильно, но тут-то и подстерегла неожиданность.

Маруська, до сих пор безукоризненно послушная, вдруг встала, уперлась — и ни шагу дальше. Не кобылка, а ослица упрямая. Я дергал, дергал поводья — результат нулевой. Тогда протянул руку и сорвал с подвернувшейся рябинки ветку, переложил «тозовку» в левую руку и совсем невежливо стегнул Маруську этой веткой. Она захрапела и рванула вперед галопом. К этому аллюру я не был готов и чуть не свалился с седла. Хворостина отлетела, но карабин я удержал, а освободившейся рукой вцепился в луку. А по бокам «только кустики мелькали». Тут я увидел впереди густую пушистую пихту. Тропа огибала ее справа. Маруська в два прыжка достигла ее и опять встала, как вкопанная. Я чуть не перелетел через ее голову, но удержался за луку. А из-под пихты на тропу вывалилось нечто бурое и лохматое. Это нечто рявкнуло густым басом и понеслось вниз по тропе. Я перехватил карабин в правую руку, но стрелять не стал. Толку от моей пукалки чуть, не глядя на «особый» патрон, а сзади у Корнева боевой револьвер.