Джон Чивер - Скандал в семействе Уопшотов

После выпивки ей стало лучше. И она сразу же выпила еще. Она не могла изгнать образ Эмиля, но с помощью алкоголя ей мало-помалу удалось увидеть этот образ в ином свете. Он подошел к ней, простерши руки, и повалил ее, но теперь он как бы олицетворял зло, как бы намеревался унизить и уничтожить ее. Раньше она была невинна, ее развратили! Вот как было дело. Приписав все зло Эмилю, она почувствовала огромное облегчение. Он воспользовался ее невинностью! Однако, вспоминая поездку в Нантакет, когда она пережила с ним минуты самого пылкого и нежного сладострастия, могла ли она претендовать на невинность, на то, что ее развратили! Утешаться сознанием своей невинности больше было нельзя, и Мелиса выпила еще виски. К тому времени, когда Мозес вернулся домой, она была совершенно пьяна.

Мозес ничего не сказал. Он подумал, что, вероятно, она получила какие-нибудь плохие известия. Вид у нее был сонный, она уронила на ковер зажженную сигарету, а входя в столовую, споткнулась и чуть не упала. Когда Мозес вышел, чтобы поставить машину в гараж. Мелиса подошла к бару и отхлебнула виски прямо из бутылки. Хотя и сильно пьяная, она не могла заснуть. Мозес не трогал ее, просто лежал рядом, а она думала, что маленький шрам среди волос на животе Эмиля дороже ей, чем вся огромная любовь Мозеса. Когда Мозес заснул. Мелиса сошла вниз и палила себе еще виски. Она пила до трех часов, но, когда легла в постель, образ Эмиля, ее золотого Адама, все еще стоял перед ней как живой. Чтобы отвлечься, она принялась строить планы, как обновит свою кухню. Она убирала старую плиту, холодильник, посудомойку и раковину, подыскивала новый линолеум, новое мусорное ведро, обдумывала новую цветовую гамму, новую схему освещения. Было ли это ее собственное недомыслие или недомыслие ее времени, что, охваченная муками безнадежной любви, она могла обрести душевный покой, лишь предаваясь мыслям о новых плитах и новом линолеуме?

На следующий день Мелиса пошла на обследование к врачу. В одной комбинации она улеглась на столе для осмотра. В комнате было слишком жарко. Доктор дотрагивался до нее, подумала она, не по-врачебному ласково; впрочем, она знала, что это ощущение могло быть лишь апогеем ее смятенных чувств, взвинченных похотливыми мечтами, пьянством и почти бессонной ночью. Когда доктор ощупывал ее груди, ей показалось, что она видит на его лице неприкрытую горечь желания. Она отвернулась, но ее дыхание стало тяжелым и прерывистым, и вся скопившаяся в ней скорбь оттого, что рушились ее надежды, ее огорчение за Мозеса и страсть к Эмилю грозили сломить ее. Что она могла сделать? Заговорить о погоде? Критиковать местный школьный совет? Перебирать в памяти то, что теперь казалось хрупкой и не приносившей ей чести цепью обстоятельств, удерживающих их семью от крушения? Доктор как будто сластолюбиво медлил с обследованием, и Мелиса чувствовала, как мало-помалу ослабевает сдерживающая сила рассудка, и наконец вожделение вспыхнуло с неистовой силой. Она протянула руки и ласково обняла доктора за шею, и тот не сделал ни малейшего движения, чтобы уклониться от ласки. Услышав, как он поспешно сбрасывает с себя одежду, она закрыла глаза. Все произошло мгновенно, но необычайно бурно. Мелиса едва не потеряла сознание, Пока он одевался, зазвонил телефон.

- Да, да, - сказал он, - но, как вы знаете, Этель, мы не надеемся, что она доживет до ночи.

Мелиса оделась и накинула на плечи свои меха.

- Когда я снова увижу вас? - спросил доктор.

Она не ответила. В приемной ждали шесть или семь больных. Один из них, старик, стонал от боли. Мелиса сама испытывала сильную боль, куда более острую боль, подумала она, старик-то ведь не виноват в своих страданиях. Она вышла на улицу, на яркий свет дня. Громко тикали счетчики на автостоянке. В магазине продавали мясной фарш и бекон. В сквере слышался плеск фонтана. Она улыбнулась и помахала приятельнице, проехавшей в автомобиле. Она с изумительным, непревзойденным мастерством выдавала себя за респектабельную женщину, а ведь она ненавидела обманщиков. День кончался, свет заката словно зажег огнем витрины магазинов, но для нее, переполненной своим несчастьем, этого света как бы не существовало.

Неужели она больна? Она знала, что улица и заполнявшая ее толпа пришли бы именно к этому снисходительному мнению, но Мелиса всей душой восстала против него, ибо если она больна, то, значит, больны и Мозес, и Эмиль, и доктор, и все человечество. Мир, поселок простили бы ей ее прегрешения, если бы она начала ходить к доктору Герцогу, которого последний раз видела, когда он танцевал с толстухой в красном платье, и в течение одного-двух лет по три раза в неделю освобождалась от своих воспоминаний и смятений. Но разве она попала, в беду не из-за того, что терпеть не могла фанатично следовать моде и подвергаться душевной анестезии, не из-за своего отвращения к умственной, сексуальной и духовной гигиене? Она не могла поверить, что ее горести можно оправдать безумием. В них было виновато ее тело, была виновата ее душа, были виноваты ее желания.