Филипп Эриа - Испорченные дети

Эту униформу она нацепила после смерти дедушки, заявив, что "никогда-не-снимет-траура-по-обожаемому-папочке". Сколько раз повторяла она при мне эту фразу невыразительной скороговоркой!.. Со временем это стало у нее как бы вечным рефреном. Действительно ли ее так огорчила смерть отца? Любила ли она отца, она, которая никого никогда не любила? Кто знает! В те времена я еще не родилась на свет божий... Но я ни разу не слышала, чтобы тетя вспомнила какое-нибудь его слово, вызвала в памяти хоть один его жест. Все сводилось для нее к вопросу одежды. Речь тут шла не о дорогой тени, а о "трауре-по-обожаемому-папочке". Очевидно, бормоча эту бессмысленную фразу, тетя Эмма считала себя в расчете с дедушкой. Со дня похорон она бросала ее кстати и некстати.

Тетя Эмма держалась за этот траур, как за спасательный круг. Это отвечало ее замыслам. А они были не такими черными, как можно было судить по тетиной внешности и разговорам. Тетя, вопреки утонченно жестоким словам, на которые она была мастерица, отнюдь не обладала тонким умом. Недоброжелательная по натуре, она, однако, не питала никаких чрезмерных претензий. Одна-единственная мысль владела ею: семья. Не любовь к этой семье, ибо тетя особо никого не отличала из своих родственников, а "семья" в собственном смысле этого слова, все, что заключалось в нем, и все, что можно было прочувствовать, задумать и осуществить с помощью семьи... Она напоминала тех вождей, которые любят не своих подданных, а те радости, что дает власть.

Из четырех детей бабушки старшим был дядя Теодор; за ним шли в следующем порядке: тетя Эмма, мой отец и тетя Луиза. Таким образом, тетя Эмма была только второй. Но в семействе Буссарделей, построенном сверху донизу по традициям и законам иерархия, вполне хватало места для двух старших.

Мой дядя Теодор охотно соглашался на этот раздел. Он был человек жизнерадостный, а в известной мере даже равнодушный. Делами он не интересовался и переложил их на моего отца. Он наблюдал лишь за тем, как управляют его недвижимым имуществом. Все свободное время он посвящал охоте. А в периоды запрета охоты он ждал ее открытия и со звучным смехом рассказывал различные истории о погибшей от его руки дичи. Овдовев, переженив всех своих детей, он снова перебрался в родительский особняк. Но из-за равнодушия он даже не пытался добиваться власти.

И так тетя Эмма, в неизменных своих крепах, прочно держала бразды правления. От чердака до подвала она правила домом, не встречая ничьего сопротивления, пользуясь безразличием дяди Теодора, вялостью моего отца и летаргическим состоянием бабуси. Ловко правя этой тройкой, она вела семью довольно изъезженными, зато самыми безопасными путями. Для того чтобы быть счастливой, ей требовалось сознание, что она управляет близкими.

Однако ею самой тайно управляла моя мать и делала эта ради куда менее невинных соображении. Так управляющий имением считает, что обкрадывает своих хозяев, а его самого обкрадывает в свою очередь слуга.

Мама притворялась, будто слепо покоряется всем распоряжениям и взглядам тети. Она ей льстила, хлопала в ладоши, когда тете удавалось сострить, прославляла, особенно в присутствии тети, ее безусловное превосходство. При случае мама охотно стушевывалась перед тетей, держалась скромницей. Говорила, мило улыбаясь: "Куда мне до Эмминого ума. У меня только и есть, что здравый смысл". Но я не раз видела, как при этих словах она отводила свой взор, исполненный сарказма, боясь, очевидно, что он ее выдаст.

Все эти маневры не стоили ей никакого труда. Поглощенная заботами о двух моих братьях, моя мать оказывала им предпочтение, любыми средствами ставила их в предпочтительное положение. Как в конторе, так и в доме львиная доля имущества, привилегий и милостей должна была достаться им. По-видимому, никто этого не замечал. Но я-то замечала. Именно потому, что от меня таились. Сколько раз, обедая у Симона или Валентина, я с удовольствием указывала пальцем на какую-нибудь безделушку, на недавно повешенную картину. "Смотрите-ка, - восклицала я, - этот Жироде висел в курительной комнате на авеню Ван-Дейка". Или заявляла вслух, что узнаю на одной из моих невесток бабушкино ожерелье, которое она, по ее словам, хранила для меня. Но вскоре эта игра мне приелась. Слишком частое напоминание обо всех этих семейных беззакониях могло бы навести родных на мысль, что я считаю себя ущемленной... А ведь то, что моя семья именовала "Агнессиным мерзким характером", было, к счастью для меня, подлинным бескорыстием.