Филипп Эриа - Золотая решетка

Жандармы явились на мыс Байю допросить хозяйку, как они уже допросили прочих островитян. Но Агнессе показалось, что особых подозрений на ее счет у них нет. Тело инспектора, все его следы исчезли. Так же как и следы цыгана. В тайнике "Инжир", куда она как-то заглянула, равно как и в перелеске и на Пуант Русс, невозможно было обнаружить ни единого признака его присутствия. Только мешок с едой лежал нетронутый под корнями сосны, и Агнесса унесла его домой. Ни таможенники, ни обитатели Пор-Кро не произнесли ни единого слова, даже взглядом не дали ей понять, что цыган переправился морем на материк. Он исчез. Не очень задумываясь и лишь для того, чтобы оправдать в телефонном разговоре слово "граппа", Агнесса сказала тогда "испарился"; и оказалось, она нашла совершенно точный образ. Единственно, где продолжал неизменно пребывать цыган, - это в ее снах.

Прошло уже более десяти месяцев, как Агнесса покинула свою семью и авеню Ван-Дейка перестало вмешиваться в ее существование. Она получала оттуда ни к чему не обязывавшие письма. Назначение Симона опекуном Рокки, акт, которым она думала поразить Буссарделей и отдать им дань уважения и который, как оказалось, они сами весьма ловко подстроили, не вызвал к жизни никаких перемен. Но это затишье не усыпляло подозрений Агнессы. Мало-помалу она забыла Симона, который, несмотря на все лагерные испытания, не отказывался от своих недобрых намерений, грозил ее сыну, но она не забыла матери. В памяти ее жил образ Мари Буссардель, исхудавшей, сжигаемой страстями, засевшей среди решеток парка Монсо, как паук в центре паутины; она отдыхала теперь от своих козней и ждала, когда ее дочь наконец попадет в расставленные сети и увязнет в них.

Чувства Агнессы в отношении семьи сохранялись неизменными вплоть до конца лета, когда произошло чрезвычайное событие: умер Симон. В письме, адресованном на мыс Байю, тетя Эмма сообщала эту весть: "Деточка, должна объявить тебе скорбную весть: скончался наш бедняжка Симон..." Засим следовали подробности. В течение долгого времени он прихварывал в своем лагере, но болезнь была недостаточно серьезной, чтобы его репатриировали, и вдруг у него сделался абсцесс в легком, унесший его в могилу в несколько дней. Агнесса не испытала глубокого потрясения. Время, потребовавшееся немецким властям для того, чтобы уведомить семью о кончине, тот факт, что брат покоился на лагерном кладбище, а главное, что его тело можно будет перевезти на родину лишь по окончании военных действий, - все мешало этой смерти на далекой чужбине стать животрепещущим событием и придавало ей какую-то официальную отвлеченность. Пока печальное известие из Кольдица не спеша достигло Парижа, а из Парижа пришло в Пор-Кро. к Агнессе, оно несколько поблекло в пути. Первой мыслью Агнессы было, что она избавлена от необходимости ехать в Париж по случаю семейного траура. Обстоятельства, переживания, волнения, связанные в свое время с известием о том, что Симон попал в плен, и даже с извещением о смерти дяди Теодора, не повторились на сей раз.

Другая мысль была о сыне. До чего же она права, постоянно наблюдая за здоровьем Рокки! Ведь легкие слабое место их семьи. Раздумывая о причинах смерти брата, Агнесса гнала прочь само собой пришедшее чувство огромного облегчения. Симон умер, противная сторона лишилась своего лидера. Вторично Агнесса не попадется в ловушку, и Мари Буосардель, которую несомненно сломила смерть сына, Мари Буссардель, лишившаяся отныне Симона, ради кого и через кого она действовала, не подымет меча, выпавшего из бесценной для нее руки сына. Смерть Симона - это гарантия безопасности.

Агнесса не поскупилась на эпистолярное излияние чувств. Она понимала, что там, в Париже, ей не удалось бы разыграть скорбь, равную скорби всей семьи, и в первую очередь - матери, зато она сумела обнаружить, усевшись за письменный стол, достаточно мощные источники взволнованности, которой хватило на несколько писем, ничем не похожих одно на другое и адресованных матери, отцу, вдове, брату покойного и еще одно - тете Эмме. Она достаточно искренне втянулась в игру, ибо отсюда, с мыса Байю, перед ней возникал образ старшего брата дней ее юности, чья враждебность держала ее начеку уже и с которым дело доходило чуть не до драки, а не своего расчетливого противника, сбросившего маску в день смерти Ксавье. И наконец радость при мысли, что над головой ее сына уже не висит дамоклов меч, придала ей красноречия и благодушия.