Филипп Эриа - Золотая решетка

- Особых дел у меня нет, мама, и во всяком случае...

Чудесно. Спасибо тебе. Я сейчас пойду возьму все необходимое. Надену шляпу, а ты подожди меня в передней.

"Она хочет со мной поговорить, - решила Агнесса. - Хочет поговорить со мной о намерениях семьи в отношении Рено. А помощь - это только предлог".

Тетя Эмма проводила обеих женщин до калитки.

- Поцелуй меня, детка, - сказала она Агнессе и шепнула ей на ухо: - Но пусть все это останется между нами.

Мать и дочь пошли пешком на площадь Мальзерб. Агнесса несла захваченные матерью вещи и несколько раз ловила себя на том, что хочет поддержать мать под руку, ибо Мари Буссардель, утратившая свою тучность, но не утратившая своей неуклюжести, казалось, еле передвигала ноги.

Когда они добрались до особняка Симона, им сказали, что Жанна повела в Булонский лес двух младших детей, и дамы Буссардель поднялись в гардеробную комнату отсутствующего хозяина дома. Маленькая комнатка сообщалась с спальней и ванной; вдоль стен шли шкафы для одежды. Мать устремилась к ним, открыла дверцы. Костюмы военнопленного безжизненно висели на плечиках рядами, неподвластные времени. Агнесса с первого же взгляда убедилась, что туалеты брата находятся в образцовом порядке и не требуют ни чистки, ни сушки. Значит, она не обманулась насчет характера забот матери. Странный полусвет, к которому Агнесса успела привыкнуть, царил в комнатушке. Оконные стекла были густо замазаны синей краской. Но не из-за затемнения, пояснила Мари Буссардель, которая своими собственными руками закрасила их еще в первое лето оккупации, а из-за моли, которая не выносит синего цвета. Утрата чувства меры во всех этих хлопотах, равно как неестественно блестевшие глаза матери показывали, до какого почти бредового неистовства доходила ее любовь к Симону.

И когда под руководством матери Агнесса начала снимать с плечиков, вытаскивать из шкафов и раскладывать один за другим костюмы Симона, удалять из рукавов, из штанин комки газеты, которые были подложены, чтобы предохранить их от порчи, она вдруг почувствовала себя во власти неописуемого смятения. Открыли ставни, выходившие во двор, где зеленели деревья, и все-таки свет, проходя через синие стекла, по-вечернему меркнул, достигнув противоположного угла, и мысли Агнессы тоже менялись сообразно этому освещению. Среди смешанных запахов закупоренного помещения, одежды, старых газет и пучков коровяка, знаменитой "травы против моли", которую Мари привезла из своей последней экспедиции в Блотьер, Агнесса различила еще какой-то незнакомый запах, запах полутления. Всякий раз, когда она вынимала костюм, ее обдавало затхлым духом, от которого мутило рассудок, и без того усыпленный монотонностью движений. Уже не первый раз она отдавала себе отчет в том, что связывало ее, помимо воли, со старшим братом, ощущала черты сходства, сближавшие их, черты, которые она сама нередко подмечала, причем чаще всего это случалось в разгар очередной родственной распри.

Агнесса узнавала большинство вещей брата, проходивших сейчас через ее руки: черный смокинг и смокинг синий для больших семейных обедов, фрак словом, все то, что обычно надевалось в дни "больших тарарамов", как говорили на авеню Ван-Дейка; дорожное пальто, в котором Симон приезжал ее встречать в Гавр, когда она вернулась из Америки, и даже костюм для гольфа, который он себе сшил, намереваясь завоевать кубок в Сен-Клу в тридцать седьмом, и Агнесса заменяла ему партнеров, - все было на месте, ибо страстная мать отказывалась произвести отбор среди вещей сына и не позволяла никому ничего отдавать, даже когда собирали одежду для пострадавших от войны беженцев.

- Жанна твердит, что к тому времени, когда Симон вернется, все это уже выйдет из моды, - сказала мать, ожесточенно орудуя щеткой. - Но что мне мода! Одного я хочу, чтобы, вернувшись, Симон застал все в таком виде, в каком оставил перед

отъездом. Вот мы и стараемся все сберечь, забота невелика, Но я уверена, что ты меня поймешь.

- Да... да...- ответила сестра пленного, ошалевшая, доведенная чуть ли не до тошноты возней с бренным тряпьем в этом одежном морге. - Конечно, я тебя понимаю...

И, взглянув при этих словах на мать, которая чуть не валилась с ног, Агнесса подумала: "Если она сейчас заговорит со мной о мальчике, я даже не смогу достойно поддержать беседу".

Но Мари Буссардель говорила лишь об одном Симоне, о выпавших на его долю испытаниях, прошлых и нынешних. Рассказала, при каких обстоятельствах он попал в плен, в сущности, пожертвовал собой, не пожелав покинуть своих людей, хотя у него была легковая машина и он вполне мог бы бросить свою часть по примеру всех прочих. Узнала она об этом не из писем Симона, но со слов одного из его товарищей по лагерю, которого репатриировали, как тяжелораненого, и Мари Буссардель специально ездила с ним повидаться в госпиталь в свободную зону. Ах, кстати, она даст адрес этого офицера Агнессе, чтобы та могла посылать ему посылки. Агнесса обещала, но не так-то легко оказалось остановить поток материнского красноречия. Мать знала мельчайшие подробности о лагере Симона. Лагерь находится в Кольдице, в Саксонии, там, слава богу, не такой влажный климат, как в Любеке, где их сначала содержали. Но, увы, с некоторых пор от Симона приходят очень мрачные письма, очевидно, он пал духом. И она, мать, ничем не может ему помочь! А власти, которые могут, ровно ничего не делают, со вздохом добавила она, потому что единственной темой ее разговоров были страдания сына, только его одного и видела она среди густого народонаселения лагерей.