Энтони Троллоп - Домик в Оллингтоне

– Пожалуйста, никому не говори, – сказал Фиц. – Я намерен совсем оставить эту службу. Отец мой позволит мне служить здесь не иначе, как в должности младшего секретаря.

– Отец твой, верно, пустой человек? – спросил Имс.

– Ничего этого не знаю, – отвечал Фиц-Говард. – Знаю только, что он сильно заботится об интересах нашей фамилии. При следующих выборах мой кузен будет депутатом от Сент-Бонгэя, и мне тогда не будет надобности оставаться здесь.

– Само собой разумеется, – сказал Имс. – Будь у меня кузен членом парламента, кто бы заставил меня служить в другом месте, кроме Вайтголла!

– То-то и есть, – сказал Фиц-Говард. – Эта комната во всех отношениях прекрасная, но страшная скука ходить в Сити каждый день. И притом же не всякому понравится, чтобы его каждую минуту призывали по звонку, как лакея. Я говорю это не с тем, чтобы обескуражить тебя.

– Напротив, для меня это весьма полезно, – сказал Имс. – Ведь я никогда не был очень разборчив.

И таким образом молодые люди расстались. Имс принял хорошенькое кресло и вместе с ним опасность получить приглашение от сэра Рэфля Бофля подавать ему башмаки, между тем как Фиц-Говард занял вакантную конторку в большой комнате, где и должен был оставаться до тех пор, пока один из членов его семейства не поступит в парламент в качестве депутата от местечка Сент-Бонгэя.

Хотя Имс и подшутил над Фиц-Говардом и подсмеялся над Киссином, но занял новое кресло не без некоторых серьезных размышлений. Он знал, что его карьера в Лондоне до настоящей поры не принадлежала к числу таких, на которую можно было бы посмотреть с чувством самоуважения. Он жил с друзьями, которых не уважал, он был ленив, а иногда и хуже, чем ленив, наконец он позволил себе оказывать притворную любовь к женщине, к которой не питал ни малейшего расположения и которая успела выманить у него несколько нелепых обещаний, постоянно тревоживших его и тяготивших. Заняв кресло и разложив перед собой записки сэра Рэфля, он почти с ужасом вспомнил о мужчинах и женщинах в Буртон-Кресценте. Прошло уже три года с тех пор, как он впервые узнал Кредля, и только теперь с содроганием подумал, какое это жалкое было создание, которое он выбрал себе в задушевные друзья. Он не мог извинить себя за то, за что мы бы извинили его. Он не мог сказать себе, что его принудили обстоятельства избрать такого друга, не дав ему времени познакомиться с условиями, необходимыми для подобного выбора. Он прожил с этим человеком три года в самой тесной дружбе и только теперь узнал свойство его характера. Кредль тремя годами был старше его. «Я не брошу его, – сказал Джонни самому себе. – Хотя это жалкое, ничтожное создание». Он вспомнил также о Люпексах, о мисс Спрюс и мистрис Ропер и старался представить себе, что сделала бы Лили Дель, если бы увидела себя между подобными людьми. Впрочем, ей не представлялось ни малейшей возможности увидеть себя между ними. Пригласить ее в гостиную мистрис Ропер было бы то же самое, что попросить ее выпить что-нибудь за прилавком водочного погребка. Если судьба готовила ему счастье называть Лили своей женой, то необходимость требовала изменить свой образ жизни.

Он сбросил уже с себя ветреное юношество, как змея сбрасывает свою шкуру. К нему пришли многие чувства и сведения, свойственные возмужалому возрасту, и он уже начал сознавать, что будущий образ его жизни должен быть для него делом весьма серьезного рода. Подобная мысль не приходила ему в голову, когда он впервые поселился в Лондоне. Мне кажется, что в этом отношении отцы и матери молодого поколения очень мало понимают о внутреннем свойстве молодых людей, о которых они так много заботятся. Они приписывают им такое множество прекрасных качеств, что невозможно их иметь, и потом отрицают дурные, которыми дети уже обладают! От мальчиков они ожидают благоразумия взрослых мужчин, – того благоразумия, которое составляет плод размышления, но не хотят отдать справедливости той силе мысли, которая одна в состоянии выработать хорошее поведение. Молодые люди вообще наклонны к размышлениям, наклоннее даже взрослых, но размышления их не всегда бывают плодотворны. И опять, так мало еще сделано для развлечения молодых людей, отправляемых в Лондон на девятнадцатом или двадцатом году с предоставлением им полной свободы. Возможно ли, чтобы какая-нибудь мать стала ожидать, что ее сын должен просиживать вечер за вечером в мрачной комнате, пить дурной чай и читать хорошие книги? А между тем они ожидают этого, – те самые матери, которые так много говорят о беспечности юности! Вы, матери, которые из года в год видите сыновей своих пущенными на произвол в море жизни и которые с такою заботливостью являетесь с добрым советом, с фланелевыми фуфайками, с назидательными книжками и зубными порошками, – неужели вам никогда не приходит на мысль, что надобно позаботиться также о доставлении молодым людям развлечений, танцев, вечеров, удовольствий женского общества? Ваши сыновья должны иметь эти удовольствия, и если вы не доставите их, то сыновья отыщут сами, но будут ли отысканные удовольствия согласоваться с вашим вкусом? Если бы я был матерью и отправлял бы своих юношей в Лондон, я прежде всего подумал бы о приискании таких домов с хорошенькими девушками, где бы они могли покуртизанить в порядочном обществе.