Жорж Экоут - Из мира «бывших людей»

С вокзала Поульдербауге отбросы большой столицы перевозятся, как посев, в колонию на телегах заведения. Наши молодые люди оспаривают друг у друга удовольствие отправиться за доставкою неприятного товара. Это даёт им несколько свободных часов. Они весело свистят всю дорогу, так как в деревне они увидят другие лица.

Как раз, утром, один из моих воспитанников, который был послан туда за хорошее поведение, был остановлен на станции одним изящным путешественником, который видел в нём только простого крестьянского мальчика, но с более открытым и умным лицом, чем у большинства настоящих крестьянских детей этой страны, спросил о расстоянии и дороге до замка одного из крупных собственников. Молодой человек вызвался проводить этого господина до известного перекрёстка, откуда тому было легко найти дорогу. Незнакомец, которому физиономия и подвижность мальчика нравится всё больше и больше, спешит согласиться, хотя мой весельчак счёл своим долгом, смеясь, предупредить его, что ему придётся следовать возле отвратительной повозки. Что же из этого? Прекрасная погода! Чудесная прогулка! Таково мнение и благородной дамы, которую сопровождает путешественник. Они готовы уже отправиться в путь, когда подъезжает, сломя голову, роскошная коляска, посланная навстречу к уважаемым гостям; экипаж останавливается и из него соскакивает слуга, который, запыхавшись, извиняется за опоздание. Господин высказывает желание отправиться пешком, пользуясь услугами этого молодого крестьянина, которого он показывает слуге. Последний узнаёт, однако, мало выдающуюся форму исправительного заведения в Поульдербауге; он понимает весь ужас положения и, отводя в сторону гостей своего хозяина, он объясняет им, какому чичероне они хотели довериться.

Недовольное лицо дамы, смущение господина, взгляды, бросаемые издали на опозоренного мальчика, который хотел воспользоваться их доверием и унизить их своим соседством! При своём невинном виде, Бог знает, какое покушение обдумал этот шалун и что бы предпринял он, когда они очутились бы одни вдали от жилищ! Огорчение мальчика, когда ему представился случай доказать своё благородство и свою вежливость! Огорчение, которое охватывает и меня самого, когда я услыхал, как тот, вернувшись, рассказывал с удручённым сердцем, сжатым горлом, своим товарищам о нанесённой ему обиде. Некоторые засмеялись. Это научит его, как быть вежливым с буржуа! Другие слушали его с сочувствием и солидарностью, которые заставили меня призадуматься. Вообще, этот маленький факт утвердил меня в добром мнении, которого я держусь так долго по отношению к этому отвергнутому народу. Эти циники очень чувствительны. Если б кто потрудился разобрать их настоящую натуру, тот нашёл бы столь чувствительные оттенки, столь неожиданные сомнения, столь утончённые противодействия, что наряду с ними представители нашего мнимого избранного меньшинства показались бы дураками и грубиянами.

– Так… Значит, опять это с ним начинается, – сказал бы Бергман, если бы прочёл это через моё плечо.

Лучше не погружаться в эти неясные видения, не различать их слишком отчётливо… Не преждевременно ли я счёл себя вполне излечившимся? Не взял ли я на себя задачи, которая была свыше моих сил? Я чувствую себя изолированным, как никогда. Меня не понимали, когда я жил жизнью пропащих людей; зато и моё пламенное желание вырвать их из этого гибельного существования также осталось бы непонятым. Никто их не любит, кроме меня – а я, быть может, люблю их уж слишком! Хотя я и сдерживаю себя, большая доля снисхождения и симпатии примешивается к суровой, дышащей только покровительством заботливости, которую я должен бы им выказывать…

Нет, мне не следовало являться сюда. Благовидные предлоги, какими я оправдывал своё поступление на это место, с такою тревожною температурою, скрывали от меня самого те запросы, которые только временно задремали во мне. Я, который боялся обжогов, приблизился к огню. Желая его погасить, я только его разжигаю.

Что же делать? Отказаться? Уже пора!

Лучше было видеть их на свободе. Они тогда менее привлекали меня.

Во сне я снова увидел своих брюссельских оборванцев. Они обращались ко мне с безмолвными упрёками, которые я читал в их красивых печальных глазах: «так ты, значит, становишься на сторону мучителей», говорил мне Турламэн. «Клятвопреступник!.. Изменник! Иуда!» прибавлял Зволю и Кассизм. И все они так же умерли для меня, как и Бюгютт.