Уолдо Фрэнк - Смерть и рождение Дэвида Маркэнда

Старик хотел сбросить одеяло, но девушка остановила его, положив ему руку на плечо (тогда Маркэнд понял, что она - жена его).

- Вы не понимаете, - сказал Маркэнд, - но вы должны понять. Когда мы будем знать, что убийцы - мы сами и убитые - мы сами, тогда изнасилованная красота возвратится и убитая истина возвратится...

Девочка-жена выскользнула из постели и подошла совсем близко к Маркэнду. На ней была одна домотканая сорочка. Ей было лет пятнадцать; волосы тяжелыми светлыми косами падали на ее худые плечи.

- Вот я, - сказал Маркэнд. - Я ушел из дому. О, очень давно! Я повсюду сеял горе, я дышал горем. Моя жена умерла... нет, она жива, это мой сын умер... Тони. И Стэн тоже умер. И Тед: она убила себя, потому что я не мог дать ей то, чего она хотела. А теперь вот убили Берна, и Джейн изнасиловали и убили. Я хотел тоже умереть. Но сейчас я понял...

Девушка, стоя совсем рядом с ним, протянула руку, чтобы взять фонарь.

- ...умирать вовсе не нужно. Я сам - насильник и убийца. И те, кого я уничтожил, - тоже я сам. Вот в чем истина. Мы все - одно. То, что мы причиняем друг другу, мы причиняем самим себе. Поэтому можно жить.

Она взяла у него фонарь и свободной рукой втащила Маркэнда в комнату, подальше от двери. Она высоко подняла фонарь и посмотрела на него.

- Вы устали, - сказала она. - Ой, да вы весь в крови! Сядьте-ка на кровать.

Девушка поставила фонарь на пол и вышла из комнаты; потом вернулась с тазом воды и полотенцем. Она расстегнула Маркэнду пуговицы и стянула с него рубашку. Он молча помогал ей.

Грудь и живот Маркэнда были покрыты запекшейся кровью. Он сидел голый на краю высокой кровати, и она спокойно обмывала его раны. Старик лежал под одеялом и смотрел на них.

- Ну, по-моему, ничего опасного, - сказала она и вытащила из комода ночную сорочку из домотканого полотна.

Маркэнд все еще не произнес ни слова, изумленно глядя на эту женщину-ребенка, как будто ее поведение просто и безыскусно говорило о том, что ему так мучительно хотелось высказать.

Она помогла ему надеть сорочку, слишком тесную для него.

- Уж очень он измучен, - проговорила она, не поворачиваясь к мужу. Нельзя, чтоб он там спал, на холодном полу. Придется ему лечь с нами.

Старик кивнул.

- Гаси огонь, - сказал он сонным голосом и пальцем указал Маркэнду на постель рядом с собой. Девушка в темноте взобралась на кровать и улеглась по другую сторону своего мужа.

Маркэнд лежал на спине с открытыми глазами; рядом он чувствовал длинное высохшее тело старика, а за ним - свежее тело ребенка. От темноты и дыхания воздух в комнате был густой и тяжелый.

У Маркэнда закружилась голова; он уже не лежал на кровати рядом со стариком и с ребенком позади старика. Он лежал вниз головой на дне сгустившегося мрака, и над ним, касаясь его, было высохшее тело старости, и над ним, отделенное от него, было свежее тело юности. Ребенок был недостижимо далек, как рождение, скрытое за смертью. И все же ребенок принадлежал ему, и увядшее тело старика принадлежало ему, как принадлежали ему недоступные звезды, угаданные им за снежной пеленой. И все трое вращались медленно и мерно, точно созвездие, неизменное в расположении своих частей: свежая юность ребенка всегда наверху, Маркэнд внизу, а между ними иссохшая, мертвая старость.

От движения голова Маркэнда кружилась все сильнее; к горлу подступала тошнота, но он преодолел ее; он не противился тому, что лежит внизу и что ребенок так далек; он не противился наступившей черноте и прикосновению увядшего тела старика... Потом он уснул.

Когда он проснулся, он лежал в постели один, но теплота под тяжелым одеялом была теплотой не только его тела. Когда девушка вошла в комнату, он увидел нежный и незнакомый облик, хрупкое тело ребенка и рот женщины, ласково спрашивавший, как он себя чувствует.

Он купил и надел все новое - башмаки, шерстяные носки и белье, серую фланелевую рубашку, серую широкополую шляпу, вельветовый костюм; он поблагодарил старика и его девочку-жену и снова двинулся на север. Воздух был холодный, над восточной цепью гор стояло солнце; за ночь все кругом заледенело, но лед уже таял под лучами солнца.

Все изменилось. Он больше не должен умереть. Его сознание было темной пещерой, пустой, лишенной жизни, но у выхода из пещеры виден был свет, и за ним лежала жизнь. Все, что он видел, казалось ему ярким, близким и новым. Близкими были люди, которые жили в домах у дороги или кивали ему, проезжая мимо. И от этой близости все, что он прежде знал, теперь казалось отдаленным и смутным. Никогда еще человеческие существа не были так близки ему: ни Элен, с которой была слита его жизнь, ни дети, ни мать. Если он проходил мимо дома, стоящего поодаль от дороги, ему казалось, что он ощущает прикосновение его каменных ступеней, его деревянных стен, занавесок на его окнах. Лицо старухи, выглядывавшей из окна, было ощутимо, как собственная рука. Сквозь стены большого красного амбара он чувствовал теплоту сена, дымящиеся бока коров, их пахучее дыхание. Проехал всадник; его улыбка, скрип подков на снегу, завиток дыма в небе над его головой, лай завидевшей его собаки, кудахтанье курицы, хрюканье свиньи на дворе... все это он ощущал так ясно, как мышцы своего тела в бэйтсвиллские дни. Мир стал органически, осязаемо близок ему; и он следовал за ним неподвижно, не трогаясь с места (хоть и шел весь день). Он стал неподвижным и безвольным. Он, прежде - весь действие, сложный механизм потребностей и желаний, был теперь пуст, как темная пещера; поэтому жизнь мира, лежавшего у самого входа, была бесконечно далека от него и в нем не возникало потребности или желания изменить ее... И когда он так шел, воспоминания прошлого поднялись и встали перед ним, ясные и четкие, как камень у дороги или лицо ребенка, уставившегося на него сквозь оголенную изгородь.