Хулио Льоса - Кикладский идол

— Мне все равно, слушаешь ты меня или нет, — сказал Сомоса. — Это так, и я считаю, что тебе надо это знать.

Моран встрепенулся, словно разом возвращаясь откуда-то очень издалека. Он вспомнил, что, прежде чем заблудиться в туманных фантазиях, он думал, что Сомоса сходит с ума.

— Прости, я на минутку отвлекся, — сказал он. — Согласись, что все это... Словом, прийти сюда и застать тебя среди...

Но предположить, что Сомоса сходит с ума, было слишком легко.

— Да, для этого нет слов, — сказал Сомоса. — По крайней мере наших слов.

Они секунду смотрели друг на друга, и Моран первым отвел глаза, в то время как голос Сомосы снова окреп, когда он лекторским тоном опять пустился в свои объяснения, сразу же терявшиеся за пределами разума. Моран предпочитал не смотреть на него, но тогда невольно переводил глаза на статуэтку, стоявшую на колонне, и это тут же возвращало его на остров, в тот золотистый день, полный треска цикад и запаха трав, когда они с Сомосой невероятно как откопали ее. Он помнил, как Тереза, стоявшая чуть поодаль на вершине скалы, откуда можно было разглядеть берег Пароса, повернула голову на крик Сомосы и, чуть помедлив, побежала к ним, забыв, что держит в руках красный лифчик от своего купальника, чтобы наклониться над колодцем, откуда тянулись руки Сомосы, сжимавшие статуэтку, почти неузнаваемую в налете плесени и в известковых наростах, пока Моран полусердито-полусмеясь не крикнул ей, чтобы она прикрылась, и Тереза выпрямилась, глядя на него, словно не понимая, а потом резко повернулась спиной и закрыла грудь руками, в то время как Сомоса протягивал статуэтку Морану и выпрыгивал из колодца. Почти без перехода Моран вспомнил последующие часы, вечер в палатках на берегу реки, силуэт Терезы, блуждавшей среди олив в лунном свете, и сейчас голос Сомосы, монотонный и гулкий в почти пустой скульптурной мастерской, как будто тоже доносился до него из того вечера, становясь частью его воспоминаний, когда Сомоса путано, намеками, делился с ним своей абсурдной надеждой, а он, прихлебывая сладковатое вино, весело смеялся и называл друга лже-археологом и неизлечимым поэтом.

«Для этого нет слов, — только что сказал Сомоса. — По крайней мере наших слов».

В палатке на Скоросе, в глубине долины, его руки бережно держали статуэтку и ласкали ее, чтобы окончательно освободить от одеяний, сотканных временем и забвением (Тереза, бродя среди олив, все еще дулась из-за замечания Морана, из-за его глупых предрассудков), и среди медленного вращения ночи Сомоса делился с ним своей бессмысленной надеждой когда-нибудь приблизиться к статуэтке иными путями, а не посредством рук, и глаз, и науки, в то время как вино и табак вплетались в разговор вместе с цикадами и с плеском реки, и от всего оставалось лишь смутное ощущение, что им не понять друг друга. Позже, когда Сомоса ушел в свою палатку, забрав статуэтку, а Терезе надоело быть одной, и она вернулась, чтобы лечь спать, Моран рассказал ей об иллюзиях Сомосы, и оба они с беззлобной парижской иронией спрашивали друг друга, всем ли жителям Рио-де-ла-Плата свойственно столь богатое воображение. Перед сном они, понизив голос, обсудили происшедшее ранее, и наконец Тереза приняла извинения Морана, наконец поцеловала его, и все стало как всегда на острове и повсюду, только он и она, и плывущая над ними ночь, и долгое забвение.

— Это знает кто-нибудь еще? — спросил Моран.

— Нет. Ты и я. По-моему, это справедливо, — сказал Сомоса. — Я почти не выходил отсюда за последние месяцы. Поначалу приходила одна старуха убирать мастерскую и стирать, но она мешала мне.

— Просто невероятно, чтобы можно было жить вот так в окрестностях Парижа. Эта тишина... Но ты по крайней мере спускаешься в городок за продуктами.

— Раньше да, я же тебе сказал. Теперь это не нужно. Здесь есть все необходимое.

Моран посмотрел туда, куда показывал палец Сомосы, за статуэтку и ее копии, заполнявшие полки. Он видел деревяшки, гипс, камень, молотки, пыль, тень деревьев за окном. Палец указывал куда-то в глубь мастерской, где не было ничего, кроме грязной тряпки на полу.

Но, в сущности, мало что изменилось, эти два года тоже были для них пустым закоулком времени, и грязной тряпкой представлялось все то, что не было сказано, и что, может быть, им следовало бы сказать друг другу. Экспедиция на острова — сумасшедшая романтическая идея, родившаяся на террасе кафе, на бульваре Сен-Мишель, — закончилась сразу же после нахождения идола среди развалин, в долине.