Айн Рэнд - Мы живые

– Но… Ведь они могли сделать то же с тобой .

– Ну, со мной, как видишь, ничего не случилось. Не пугайся этого шрама на шее: случайно зацепило. Этот дурак не умел как следует обращаться с оружием и не очень хорошо прицелился.

В кабинете начальника Госиздата висело пять портретов: по одному – Маркса, Троцкого, Зиновьева и два – Ленина. На столе стояли два небольших гипсовых бюста: Ленина и Карла Маркса. Начальник носил крестьянскую рубаху-косоворотку, сшитую из дорогого черного сатина.

Он взглянул на свои ухоженные ногти, затем на Лео.

– Уверен, товарищ Коваленский, что вы, как и все, с радостью примете участие в нашей культурной революции.

– Что вам нужно от меня? – спросил Лео.

– Нам доверили культшефство над одним из подразделений Балтфлота. Вы понимаете, что я имею в виду? В соответствии с мудрой, блестящей политикой партии по распространению образования и пролетарской культуры мы с гордостью стали культшефом менее образованных братьев, как и все подобные нам учреждения. Значит, теперь мы отвечаем за культурное развитие наших храбрых балтийских матросов. Это будет нашим скромным вкладом в становление новой цивилизации, нового правящего класса.

– Прекрасно, – сказал Лео, – и что я должен делать?

– Думаю, это очевидно, товарищ Коваленский. Мы должны организовать вечернюю школу для наших подшефных. С вашим-то знанием языков… Я планирую два раза в неделю проводить уроки немецкого, все-таки Германия – краеугольный камень нашей будущей дипломатии и следующий этап в мировой революции. Ну и один раз – урок английского. Естественно, работа будет бесплатной, ведь это – наша собственная инициатива, наш дар стране.

– С тех пор, как началась революция, – сказал Лео, – я никому не покупал подарков, ни друзьям, ни всем остальным. Мне это не по карману.

– Товарищ Коваленский, а знаете ли вы, что мы думаем о тех, кто просто отрабатывает зарплату, нисколько не участвуя в общественной жизни в свободное время?

– А вам не приходило в голову, что в свободное время я хочу жить своей жизнью?

Начальник посмотрел на пять портретов на стене.

– Наше государство не признает никакой жизни, кроме общественной.

– Давайте не будем это обсуждать.

– То есть вы отказываетесь внести свой вклад?

– Именно.

– Прекрасно. Ведь эта работа не обязательна. Совсем не обязательна. Вся ее суть состоит в добровольности и сознательности участников. Я ведь думал о вашей пользе, когда вам ее предлагал. Я думал, что с вашей-то биографией вы будете рады… Ну да ладно… Да, кстати, товарищ Зубиков из партячейки, увидев в нашей ведомости по выдаче зарплаты человека с вашим социальным происхождением, остался весьма недоволен. А когда он узнает об этом…

– Когда он узнает, – спокойно сказал Лео, – пошлите его ко мне. Я дам урок ему лично , бесплатно, если ему, конечно, это будет интересно.

Лео вернулся домой раньше обычного.

В сгущавшихся сумерках шипел голубой огонек примуса. При его свете белый передник Киры казался белым пятном.

Бросив шапку и портфель на стол, Лео сказал:

– Ну вот и все. Меня уволили.

Кира стояла с ложкой в руке.

– Что… Госиздат? – спросила она.

– Да. Сокращение штатов. Избавляются от нежелательных элементов. Мне сказали, что у меня буржуазные взгляды, что у меня нет общественного сознания.

– Ну ладно… ничего, проживем как-нибудь.

– Конечно, проживем. Да мне наплевать на эту проклятую работу. Меня это волнует не больше, чем перемена погоды.

– Да. А теперь раздевайся, живо мой руки, и будем ужинать.

– Ужинать? А что у нас на ужин?

– Борщ. Ты ведь любишь.

– Кто тебе сказал? Мне вообще не нужен ужин, я не голоден. Я иду в спальню работать. И не беспокой меня, пожалуйста.

– Хорошо.

Оставшись одна, Кира сняла крышку с кастрюли и стала мешать борщ, медленно, тщательно, дольше, чем было нужно. Затем взяла с полки тарелку. Неся ее к столу, она заметила, что руки ее дрожат. Остановилась в темноте и в первый раз в жизни, обращаясь к себе самой, словно к кому-то незнакомому, прошептала:

– Не надо, Кира, не надо. Не надо.

Она стояла в темноте и смотрела на тарелку в руках, собрав во взгляде всю волю, словно от этого зависело что-то очень важное. Вскоре тарелка перестала дрожать.

Простояв в очереди час, он закурил папиросу.

Простояв два, он начал чувствовать, что ноги его немеют.

После трех часов он почувствовал, что онемело все его тело, до самой шеи, и прислонился к стене.