Дж Кутзее - Осень в Петербурге

- У вас есть эта власть, - продолжает он, все еще следуя за словами, как за путеводным огнем, и не зная, куда они его завлекут. - Вы способны вернуть его. На минуту, на одну лишь минуту.

Он вспоминает, какой сухой она показалась ему при первой их встрече. Точно мумия: сухие косточки, обернутые в саван, который, стоит его коснуться, рассыплется в пыль. Когда она наконец открывает рот, голос ее исходит из горла словно бы со скрипом.

- Вы слишком сильно любите его, - говорит она, - и уж наверно снова увидитесь с ним.

Он выпускает руку, и Анна Сергеевна подтягивает ее к себе, точно костяную цепочку. "Зачем вы надо мною смеетесь?!" - хочет сказать он.

- Вы же художник, мастер, - произносит она. - Вам, а не мне, и возвращать его к жизни.

"Мастер". Для него это слово связано с металлом - с ковкой мечей, с литьем колоколов. Мастер-кузнец, литейный мастер. "Мастер жизни" - странное выражение. Но он готов обдумать его. Он готов принять любое слово, каким бы странным оно ни казалось, если только есть шанс, что в нем таится анаграмма Павла.

- Какой уж там мастер, - говорит он. - Я расколот. На что годится треснувший колокол? Треснувший колокол уже не починишь.

Это, конечно, верно. Но в то же время он вспоминает один из колоколов Троицкого собора в Сергиевой лавре, треснувший еще до времен Екатерины. Его не сняли, не отправили в переплавку. Он так и звонит над городом каждый день. В народе его зовут деревянной ногой святого Сергия.

Теперь в ее голосе слышится раздражение.

- Я сочувствую вам, Федор Михайлович, - говорит она, - но не забывайте же, что вы не первый из родителей, потерявших свое дитя. Павел прожил двадцать два года. Подумайте о других, о тех, кто скончался в младенчестве.

- И?..

- И поймите, что утрата - это правило, а не исключение. И спросите у себя, по ком вы скорбите - по Павлу или по себе самому?

Утрата. Между ним и нею словно ложится ледяная пустыня.

- Я не утратил его, Павел не утрачен, - сквозь стиснутые зубы выдавливает он.

Анна Сергеевна пожимает плечами.

- Если он не утрачен, то вы должны знать, где он теперь. Здесь его определенно нет.

Он обводит взглядом комнату. Нагромождение теней в углу - не следы ли это провеявшего здесь призрака?

- Человек не может не оставить хоть малой части своей в том месте, где жил, - шепчет он.

- Нет, конечно не может. О том я вам давеча и твердила, еще днем. Но только оставленное им не в этой комнате находится. Поговорите с Матреной. Помиритесь с нею перед отъездом. Она очень была дружна с вашим сыном. Если он и оставил какой-то отпечаток, то уж, верно, на ней.

- А на вас?

- Я сильно к нему привязалась, Федор Михайлович. Он был добрым и великодушным молодым человеком. И то, что он приходился вам сыном, жизни его не облегчало. Он был одинок, неуверен в себе, старался найти собственный путь. Я все это понимала. Но я не принадлежу к его поколению. Разговаривать со мной так, как с Матреной, он не мог. С нею он вновь становился ребенком. - Она замолкает, но ненадолго. - Мне часто казалось. - позвольте мне упомянуть об этом, раз уж мы говорим откровенно, - что Павел слишком рано расстался с детством, не успев наиграться. Не знаю, приходилось ли вам думать об этом. Возможно, нет. И все же меня и теперь удивляет, что вы сердиты на него за такой пустяк, как сон до позднего часа.

- Что же тут для вас удивительного?

- Да то, что я ожидала найти в вас, в художнике, больше сострадания и сочувствия. Одни дети мечтают во сне, другие дожидаются дня, чтобы предаться мечтаниям. Следует дважды подумать, перед тем как будить спящего ребенка. Когда Павел оставался с Матреной, ребенок, скрытый в нем, получал возможность выйти наружу. Теперь я рада, что это происходило, рада, что Павел этой возможности не упустил.

Он видит вдруг семилетнего Павла в сером клетчатом пальто, в треухе, в великоватых ему сапожках - мальчик прыжками несется по снегу и что-то кричит как очумелый. В самом углу картины вырисовывается что-то еще, от чего он спешит отмахнуться.

- Мы с Павлом впервые свиделись в Семипалатинске, когда мальчику уже было семь лет, - говорит он. - Он не питал ко мне особой приязни. Я был для него чужим человеком, к которому он и мать его переехали на жительство. Человеком, отнявшим у него мать.

Мать овдовела. Сын вдовы. Вдовий сын.

Он не успевает еще договорить, как то, от чего он отмахнулся было, упрямо возвращается - существо, которое он может обозначить лишь как тролля, уродливая маленькая тварь, рыжеволосая, рыжебородая, ростом не выше трех-, четырехлетнего мальчугана. Павел еще скачет по снегу, крича и пристукивая, точно жеребенок, коленкой о коленку. Тролль же стоит в сторонке и смотрит. На нем кожаная жилетка цвета ржавчины, шея открыта, похоже, он (или оно) и стужи-то не ощущает.