Hиколай Лесков - Очарованный странник

- И что же, - спрашиваю, - теперь ты уже на этот характер не ропщешь?

- Не ропщу, - отвечает, - потому что оно хотя хуже, но зато лучше.

- Как это, мол, так: я что-то не понимаю, как это: хуже, но лучше?

- А так, - отвечает, - что теперь я только одно знаю, что себя гублю, а зато уже других губить не могу, ибо от меня все отвращаются. Я, - говорит, - теперь все равно что Иов на гноище*, и в этом, - говорит, - все мое счастье и спасение, - и сам опять водку допил, и еще графин спрашивает, и молвит:

- А ты знаешь ли, любезный друг: ты никогда никем не пренебрегай, потому что никто не может знать, за что кто какой страстью мучим и страдает. Мы, одержимые, страждем, а другим зато легче. И сам ты если какую скорбь от какой-нибудь страсти имеешь, самовольно ее не бросай, чтобы другой человек не поднял ее и не мучился; а ищи такого человека, который бы добровольно с тебя эту слабость взял.

- Ну, где же, - говорю, - возможно такого человека найти? Никто на это не согласится.

- Отчего так? - отвечает, - да тебе даже нечего далеко ходить: такой человек перед тобою, я сам и есть такой человек.

Я говорю:

- Ты шутишь?

Но он вдруг вскакивает и говорит:

- Нет, не шучу, а если не веришь, так испытай.

- Ну как, - говорю, - я могу это испытывать?

- А очень просто: ты желаешь знать, каково мое дарование? У меня ведь, брат, большое дарование: я вот, видишь, - я сейчас пьян... Так или нет: пьян я?

Я посмотрел на него и вижу, что он совсем сизый и весь осоловевши и на ногах покачивается, и говорю:

- Да разумеется, что ты пьян.

А он отвечает:

- Ну, теперь отвернись на минуту на образ и прочитай в уме "Отче наш".

Я отвернулся и действительно, только "Отче наш", глядя на образ, в уме прочитал, а этот пьяный баринок уже опять мне командует:

- А ну-ка погляди теперь на меня? пьян я теперь или нет?

Обернулся я и вижу, что он, точно ни в одном глазу у него ничего не было, и стоит, улыбается.

Я говорю:

- Что же это значит: какой это секрет?

А он отвечает:

- Это, - говорит, - не секрет, а это называется магнетизм*.

- Не понимаю, мол, что это такое?

- Такая воля, - говорит, - особенная в человеке помещается, и ее нельзя ни пропить, ни проспать, потому что она дарована. Я, - говорит, это тебе показал для того, чтобы ты понимал, что я, если захочу, сейчас могу остановиться и никогда не стану пить, но я этого не хочу, чтобы другой кто-нибудь за меня не запил, а я, поправившись, чтобы про бога не позабыл. Но с другого человека со всякого я готов и могу запойную страсть в одну минуту свести.

- Так сведи, - говорю, - сделай милость, с меня!

- А ты, - говорит, - разве пьешь?

- Пью, - говорю, - и временем даже очень усердно пью.

- Ну так не робей же, - говорит, - это все дело моих рук, и я тебя за твое угощение отблагодарю: все с тебя сниму.

- Ах, сделай милость, прошу, сними!

- Изволь, - говорит, - любезный, изволь: я тебе это за твое угощение сделаю; сниму и на себя возьму, - и с этим крикнул опять вина и две рюмки.

Я говорю:

- На что тебе две рюмки?

- Одна, - говорит, - для меня, другая - для тебя?

- Я, мол, пить не стану.

А он вдруг как бы осерчал и говорит:

- Тссс! силянс*! молчать! Ты теперь кто? - больной.

- Ну, мол, ладно, будь по-твоему: я больной.

- А я, - говорит, - лекарь, и ты должен мои приказания исполнять и принимать лекарство, - и с этим налил и мне и себе по рюмке и начал над моей рюмкой в воздухе, вроде как архиерейский регент, руками махать. Помахал, помахал и приказывает:

- Пей!

Я было усумнился, но как, по правде сказать, и самому мне винца попробовать очень хотелось и он приказывает: "Дай, - думаю, - ни для чего иного, а для любопытства выпью!" - и выпил.

- Хороша ли, - спрашивает, - вкусна ли или горька?

- Не знаю, мол, как тебе сказать.

- А это значит, - говорит, - что ты мало принял, - и налил вторую рюмку и давай опять над нею руками мотать. Помотает-помотает и отряхнет, и опять заставил меня и эту, другую, рюмку выпить и вопрошает: "Эта какова?"

Я пошутил, говорю:

- Эта что-то тяжела показалась.

Он кивнул головой, и сейчас намахал третью, и опять командует: "Пей!" Я выпил и говорю:

- Эта легче, - и затем уже сам в графин стучу, и его потчую, и себе наливаю, да и пошел пить. Он мне в этом не препятствует, но только ни одной рюмки так просто, не намаханной, не позволяет выпить, а чуть я возьмусь рукой, он сейчас ее из моих рук выймет и говорит:

- Шу, силянс... атанде*, - и прежде над нею руками помашет, а потом и говорит:

- Теперь готово, можешь принимать, как сказано.

И лечился я таким образом с этим баринком тут в трактире до самого вечера, и все был очень спокоен, потому что знаю, что я пью не для баловства, а для того, чтобы перестать. Попробую за пазухою деньги, и чувствую, что они все, как должно, на своем месте целы лежат, и продолжаю.