Дан Маркович - Паоло и Рем

x x x

Так и сказал -- "чепуха!.." Потом говорит:

-- Но представляешь, каков! - сидел в темноте и грезил, перед ним возникали сотни лиц, тел, фигур... Ненормальный, небо вот-вот упадет в пропасть, страшное дело... Этот его городишко, прилепился к обрыву, на самом краю, и с небом вместе, того и гляди, соскользнет в бездну. Бредовая картина, но какой силы, да!.. Художник знает. Раз написал, значит так оно и есть.

Так вот, кровать... Коврик у кровати, удобный для босой ноги... Много коричневого, мощный цвет, все в себе содержит, как намек, обещание, возможность... Окно... Рядом стояла его кроватка, живы были еще родители, спали на большой кровати, где теперь лежит старик, может Паоло, может, он сам, Рем, через год, или десять лет... Окно, правда, чуть-чуть другое - за ним ничего, кроме сумерек и бедного огонька. Соседский хутор?.. Там хозяйка, жена соседа, он как-то видел, как она мылась. Ему было лет десять, он подкрался. Наверное, Паоло однажды в жизни видел такую, потом все грезил. Несокрушимость, необъятность... Но это надо было подкрасться, ползти, его только на раз хватило. Она бы убила его...

x x x

Нет, не огонек, совсем другое - сумерки, и смотрят в окно два дерева. Большая толстая ель, она была всегда, сколько он помнил свою жизнь, стояла, только веток было меньше, и нижние не так широки... Росла у входа в дом, но Рему нужно, чтобы у окна. И она стояла там, где ему нужно. И рядом с ней вторая -- вовсе крошечная елочка, Зиттов принес ее в свертке, в грязной сырой холстине, которую подобрал.

Он все подбирал, писал на чем попало - встретит по дороге, поднимет клочок бумаги или кусок ткани, распрямит, слегка проклеит несколькими движениями широкой кисти, и оставит приколотым булавками к полу... сушил, а потом писал. Хвалился, что сам придумал - писать маслом по бумаге, после него в Германии так стали писать, эта живопись вечная.

- Поверхность гладкая? Посыпь песочком, пока клей не высох..

x x x

В холсте оказалась крошечная елочка, Рему по плечо была. Зиттов выкопал ямку рядом с большой елью, посадил елочку.

- Не вырастет, ели капризны, - говорит, но Рем видел, что надеется. Ель замерла, но не засохла, а потом пошла в рост, медленный, едва заметный.

- Самый верный рост -- незаметный. Не бывает ничего зря, если усилие вложено.

Потом все-таки погибла елочка, к весне потеряла иголки, стояла летом пожелтевшая, полуголая... Они не стали ее мучить, вырыли.

Не бывает зря - вернулась в картину, значит, не погибла.

ГЛАВА ВТОРАЯ. Рем. Натюрморт.

x x x

- Паоло, говорят, умен и хитер, не хочется перед ним дураком прослыть, хотя, конечно, дурак... это уж точно, да...

Рем вернулся к сегодняшней жизни - к смерти Пестрого, к Паоло, с ним все неясно, к мясу, кусок которого все еще на кончике ножа... Неприятности возбуждали его аппетит, он был непрочь продолжить ужин.

И недурно бы залить все съеденное вином.

Странный человек, он не умел жить, как это делает большинство людей -находить радость и смысл в простых ежедневных делах и поступках. И не понимал того, к чему привязаны сильные умом -- они ищут умственные связи между вещами и событиями, населяющими жизнь. И то и другое было не по нем.

Он был безнадежно укоренен в другой жизни -- он чувствовал... да -чувствовал живые связи вещей, событий, и отображал их на холсте, бумаге кистью или пером, языком пятен, цвета, линий, и ничего другого представить себе не мог.

Неплохо бы запить, он вспомнил -- неплохо бы? Бутылка где?..

x x x

Вот она, на холстине перед ним, рядом с миской, темная, пузатая, с серебряной наклейкой на кривом пузе; изображение пустыни, верблюда, солнца должно было пробудить жажду даже у человека, не страдающего избытком воображения. Рем не страдал, он со своим воображением спокойно уживался - не отделял воображаемого от действительного.

Крайности переходят в свою противоположность: при всей чувствительности, в обычной жизни он был почти неуязвим. Но если что-то проникало, достигало его сердцевины -- а это могло быть что угодно, ни предвидеть, ни остановить -- то заваривалась такая каша...

Он взял бутылку за горло и осторожно, не отрывая донышка от стола, стал наклонять, еще не зная, во что нальет вино. Стакан доставать было лень, чашка изгажена остатками кофе, темно-коричневой, почти черной гущей, и в этом мраке он завидел рыжие отблески, откуда?

Внимание его отвлеклось, а бутыль, наклоненная, терпеливо ждала.

Далеко в стороне от окна тяжело опускалось солнце, багровый шар сплющился и каплей ртути искал прорехи, щели в горизонте. Все на земле в пределах проникновения прямого луча, и чуть искривленного тоже, светилось красным, багровые и розовые отблески плыли от вещи к вещи, куски оранжевого хрома и красного кадмия увязли в кофейной гуще... Выбросить бы, но он грязнуля -- смотрел в свой любимый с намеками коричневый, и ленился. Наконец, очнулся, вспомнил о бутылке...