Мария Романушко - Если полететь высоко-высоко…

Сколько же я не видела уже тебя? С прошлой осени…

Дочка твоя пошла в школу, сын – в детский сад.

Сколько ещё не увижу?…

Господи, ну, разве это грех – просто взглянуть в глаза?…

Двор, окутанный синим, горячим сумраком… Телефонная будка.

Трубка – как океанская раковина… Как это просто: набрать твой номер. Я даже не пытаюсь его вспомнить, – рука помнит сама.

…И вот она – Крыша! Как три года назад. Как много веков назад…

И мы с тобой – как тогда (как всегда) – смотрим на закат, крепко взявшись за руки. Красный прибой плещется у наших ног, омывает своими волнами нашу башенку, наш крошечный островок – посреди вечности…

А под лестницей – огарок нашей свечи. Помнишь?… А вот здесь – тогда – ты оставил для меня букет жёлтых цветов. Такой маленький жёлтый пожар – тогда, в августе, три года назад… И ни на час не сдвинулись с той поры стрелки на башенных часах. И если долго-долго смотреть на них, то начинает казаться, что они – стрелки – идут… назад!

Не помню, что мы сказали друг другу на прощанье.

Ведь я была уверена, что это – прощание.

Наверное, и ты тоже…

И опять я сидела на своей лоджии, в своём кресле, и опять смотрела на закат… на обугленные облака… на пепел ласточек, осыпающийся на обугленные кроны деревьев… на чёрные, вылизанные огнём крыши… на весь этот обугленный, наполненный до самых краёв безнадежностью, мир…

Но душа моя – пребывала там, на Крыше.

Ну, что ж… значит, зачем-то так было надо: чтобы эту жизнь мы прожили врозь…

Уже почти темно. Пишу на ощупь… Я не думаю о том, что мне когда-нибудь придётся разбирать то, что я здесь нацарапала во тьме, в этой тетрадке, – под скрипичное пение моего кресла… Которое тихонько укачивает мою боль, укачивает, как люлька, как зыбка под негаснущим небом…

А потом наваливается ночь. И я захлопываю свою тетрадь. Захлопываю тетрадь с несбывшейся сказкой. Сказав себе при этом в утешение:

«Ничего. В следующей жизни всё будет по-другому!…»

Да, лето было не очень весёлым. Сначала одна больница, потом – другая.

Когда я ещё в Боткинской лежала, и срок был маленький, мама то и дело заводила мучительный для меня разговор:

– Вот ты без отца росла, и что в этом хорошего? В одиночку растить ребёнка очень трудно… А ты молодая, неопытная, и у тебя ещё институт, ты же не собираешься его бросать?

Я её почти возненавидела за эти прозрачные намёки! Отказаться от своего сына?! Убить его?! Своего сына, о котором я мечтала всю жизнь!

– Ни за что!!! – кричу я маме.

Но потом, когда срок увеличился, мама уже не заговаривала об этом. И когда я во второй раз попала в больницу, мама приезжала ко мне уже с другим настроением, ободряла:

– Всё будет хорошо! Ты главное – ни о чём не переживай. Не такой уж он плохой человек. Ну, нелепый немножко. Наверное, учёные – все такие. Далеки от земных забот…

Летом торчать в больнице – не самое весёлое занятие.

Притом, что даже нельзя выйти во двор погулять. Ни-ни. Постельный режим. Угроза выкидыша. Лежи тихонько. Лежи себе и лежи…

Прилетала под окошко Маришка яркой бабочкой… такая красавица! Этим летом она закончила школу. Совсем взрослая у меня сестрёнка.

Приезжала Ася. Поболтали с ней о том, о сём. Я – на втором этаже, в окне, она – под окном.

Пару раз приезжал Безухов. Вдруг появлялся под окном, довольно мрачный. У меня только портилось настроение. Совершенно непонятно, о чём говорить?…

Всё было так тоскливо и трудно в то лето… это бесконечное лежание… и пугающие прогнозы врачей: