Мария Романушко - Там, где всегда ветер

Лёля, родная душа, с кем мне теперь пошептаться перед сном?…

Но она не забывала нас, часто к нам забегала, и это было всегда праздником, потому что мы все очень её любили. Бабушка тут же бросалась её кормить, мы с Маришей тянули её в свою комнату: Марише хотелось с ней поиграть, а мне – показать ей свои новые стихи.

Иногда даже удавалось оставить Лёлю на ночь и опять пошептаться, посекретничать перед сном…

То время, что Лёля жила с нами, было самым хорошим, самым тёплым из всех восьми лет, прожитых нами в Вольногорске.

Спасибо, Лёля, за то, что ты была в моей жизни. Была – и есть. Моя старшая сестра.

…С тех пор прошло много лет, и мы давно, очень давно не видели друг друга. Мне это кажется странным и неправильным. Но я помню о тебе… Лёля, родная душа.

Первого сентября после обеда побежала в музыкальную школу.

Оказывается, Римма Петровна в нашей школе уже не работает. Она вообще уехала из нашей ветреной степи. Наверное, её клавесину здешний климат был вреден.

А у меня новый учитель. Увидела его в распахнутую дверь. Мне сказали: «Вот он, твой новый учитель».

Увидела – и остолбенела… Это было слишком яркое видение!

Высокий, худощавый, бледное лицо, сине-голубые глаза… Как у моего отца!

И возраста они примерно одного – мой отец и мой новый учитель. Нет, всё же учитель моложе – как будто младший брат моего отца. И фамилии похожи! Да, у нас с моим новым учителем очень родственные фамилии – собственно, они разнятся только окончанием. У меня из-за этого окончания фамилия получилась немножко смешная, а у моего учителя фамилия просто царская!

Теперь мне учиться музыке стало гораздо труднее. Хотя учитель прекрасный. О таком можно только мечтать. Когда он берёт в руки мой волшебный, переливающийся перламутром, аккордеон и показывает мне, как нужно играть фугу Баха… (Оказывается, на аккордеоне Бах звучит совершенно потрясающе! Не зря ведь у моего аккордеона есть органный регистр!)

Так вот, когда он берёт в руки мой аккордеон, и его длинные нервные пальцы начинают перебирать сахарные и антрацитовые клавиши… – наш маленький класс наполняется космическим звучанием – в класс входит КОСМОС!… Как будто небесные хляби разверзаются надо мной, сносят крышу маленькой музыкальной школы, затерявшейся посреди голой чёрной степи, сносят и мою собственную крышу – в голове комический вихрь!…

Со мной в этот момент творится просто что-то ужасное. Я НЕ ВМЕЩАЮ!… Сердце хочет разорваться на части. Красота музыки Баха и красота этого бледного, худого лица, склонившегося над клавиатурой, упавшая на высокий лоб прядь прямых русых волос, красота этих нервных чутких пальцев, и сияние сине-голубых глаз, когда он поднимает их на меня с вопросом: «Ну, ты всё поняла?…»

Я НЕ ВМЕЩАЮ!!! Да, я что-то поняла. Даже очень многое… Моё сердце ноет от восторга и боли. Оказывается, от восторга может быть больно… О, как я люблю с тех пор Баха!… Бах означает «ручей» – и этот ручей как будто вытекает из самого сердца мироздания, из его космических глубин… И голос этого рокочущего, ликующего ручья несёт ответы на многие мои вопросы. Даже на те, которые я ещё не успела задать…

– Ну, ты всё поняла?

Во рту пересохло. Язык не шевелится. Киваю: да, поняла.

– Ну, попробуй сама, – он протягивает мне аккордеон, согретый теплом его рук.

Мои пальцы дрожат и не слушаются, я не люблю играть новую вещь в присутствии кого-то, тем более – моего учителя, который смотрит на меня своими пронзительными глазами. Я под этим взглядом просто перестаю что-либо соображать, а при этом нужно ведь ещё и клавиши перебирать! Ну, это уж слишком… А он улыбается своей мягкой и почему-то грустной улыбкой (наверное, устал от моей бестолковости?) и ободряет меня: «Не спеши, не волнуйся, у тебя всё получится». Но, глядя на мои страдания, наконец, милует меня: «Ладно, урок окончен. Иди, учи дома».

Потом он скажет моей маме: «Не могу понять, что вашей девочке мешает играть лучше. У неё все данные для этого. Но она почему-то так волнуется всегда, и ей это мешает. Да, мешает именно чрезмерная эмоциональность, повышенная чувствительность. Но я не знаю, что с этим можно поделать. Поговорите с ней, успокойте как-нибудь».

Мама со мной поговорила. Точнее – передала мне слова моего учителя, думая, что я после этого тут же успокоюсь и перестану так трястись на уроках. Но… мне стало ещё труднее. Господи, оказывается, он всё видит и всё про меня понимает! (Он понимал, видимо, даже то, чего я сама в свои тринадцать лет не понимала).