Симона Бовуар - Мандарины

Ко времени знакомства с Сартром де Бовуар обладала вполне сложившимся характером. Ее отличали высокий творческий потенциал, вера в собственное призвание, индивидуализм и авантюризм. Проявлению этих черт отчасти способствовали питаемые книжной традицией настроения разочарованности и неудовлетворенности в среде интеллектуалов. Симоне недоставало кумира, и Жан Поль занял вакантное место на пьедестале. Речи Сартра и его друзей были дерзкими, а суждения безапелляционными, вспоминала де Бовуар. Они безжалостно разоблачали любые проявления идеализма и осмеивали духовную жизнь; люди, по их представлениям, являлись всего лишь телами, наделенными потребностями. И Симона, внимая их разоблачениям, двинулась по маршруту жизни к станции под названием «тотальный индивидуализм» [8] «Есть произвол в том, чтобы делить жизнь на куски, — признавала де Бовуар. — Однако 1929 год, на который приходится конец моей учебы, начало экономической независимости, уход из родительского дома, расставание со старыми друзьями и встреча с Сартром, несомненно, открыл для меня новую эру. В 1939 году мое существование изменилось радикально: История завладела мною, чтобы больше не отпускать; с другой стороны, я глубоко и навсегда связала свою жизнь с литературой» (Beauvoir 1960: 54). . В эпоху модерна любые авангардные течения замешены на отрицании, и потому Сартр, с его едва ли не маниакальной склонностью к теоретизированию, с удовольствием взял на себя труд придумывать обоснования для «эстетики отрицания». С его помощью и де Бовуар все решительнее расправлялась со многими социальными, интеллектуальными и эстетическими ценностями, не замечая, что зачастую при этом терпит урон и незыблемая общечеловеческая мораль.

Де Бовуар была младше Сартра, но быстро догнала его в учебе. В студенческие годы Симону прозвали Кастором (Бобром) не только из-за того, что по-английски ее фамилия звучит как название этого зверька, но и потому, что она, подобно бобрам, очень много трудилась и, снедаемая неутолимой жаждой деятельности, беспрестанно находилась в движении. По свидетельству одного из бывших экзаменаторов, во время конкурсного экзамена на право занимать должность преподавателя философии члены комиссии долго не могли решить, кому из них, ей или Сартру, присудить первое место. В итоге предпочтение отдали Сартру, поскольку он был выпускником Эколь Нормаль, а де Бовуар — студенткой менее престижной Сорбонны; вдобавок «этот бедняга» уже не в первый раз пытался сдать экзамен.

Когда, получив дипломы, Сартр и де Бовуар должны были либо пожениться, либо разъехаться по разным городам, перед ними серьезно встал вопрос о том, чтобы узаконить свои отношения. В воспоминаниях она описывала причины, побудившие их отказаться от брака: «По многим пунктам мы колебались, но наш анархизм был столь же ярко выражен и столь же агрессивен, как и анархизм анархистов былых времен; он предписывал нам, как и им, отвергать вмешательство общества в наши личные дела». Но после громких слов об обществе, которое душит свободу, вскользь приводится более правдоподобное объяснение: «Я видела, как это тяжело для Сартра...» (Beauvoir 1960: 81). Может быть, без этого печального личного опыта не было бы тех страниц «Второго пола», где психологически тонко и убедительно анализируются мотивы, побуждающие мужчин страшиться брака...

В итоге Сартр и Симона заключили между собой договор, суть которого в том, что они обязались хранить «особого рода» верность друг другу. Каждый из них мог иметь любовные связи, но они не должны были влиять на их «союз», обусловленный общностью интеллектуальных устремлений.

Во время учебы и в первые годы самостоятельной жизни излюбленным способом устанавливать отношения с миром стала для них игра. Лишая жизнь реального содержания, игра убаюкивала и ее, и Сартра мыслью о том, что им удалось счастливо избежать диктата реальности, и они вольны не принадлежать ни одному классу, ни одному поколению. Граница между вымыслом и действительностью оставалась зыбкой, и ничто не сдерживало полета их фантазии. Воображение, нестесненное творческое воображение, осваивало все новые пласты опыта, чтобы позднее питать этим опытом книги. Своевольная и жестокая История вершила их судьбы, она таилась где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки, но до поры скрывала грозный лик, словно для того, чтобы в роковые минуты Сартр и Симона в полной мере ощутили силу ее железной хватки. В так называемые «горькие годы» (с 1929-го по 1939-й), накануне всемирного катаклизма, мир пребывал в брожении; классовая борьба то усиливалась, то затихала; социальные идеи возникали и видоизменялись, а де Бовуар «доводила до крайней степени свое неприятие Истории» (Ibid: 372). Уже исходила кровью Испания — первая жертва заигрываний европейских демократий с фашистскими режимами, а Симона, словно зачарованная принцесса, все еще грезила наяву и видела красочные сны о литературе. «Моя шизофреническая приверженность к счастью лишала меня способности видеть политическую реальность» (Ibid.), — вспоминала она.