Симона Бовуар - Мандарины

— И что же тогда?

— Ничего. Делать было нечего.

Анри снова наполнил свою рюмку. Дюбрей, возможно, был прав, но в таком случае это просто смешно. Анри вспомнился тот весенний день, когда он с тоской наблюдал за рыбаками; он говорил Надин: «У меня нет времени». У него никогда не было времени: слишком много дел. А по сути, делать было нечего.

— Жаль, что мы не догадались об этом раньше. Мы избежали бы многих неприятностей.

— Раньше мы не могли догадаться! — возразил Дюбрей. — Согласиться с тем, что принадлежишь к второразрядной нации и минувшей эпохе: такое за один день не происходит. — Он покачал головой: — Требуется большая работа, чтобы примириться с бессилием.

Анри с восторгом посмотрел на Дюбрея: отличный фокус! Не было поражения, была лишь ошибка, да и сама ошибка вполне оправданна, а стало быть, ее и не существует. Прошлое было четким и гладким, как рыбья кость, и Дюбрей — безупречная жертва исторической неизбежности. Да, но Анри отнюдь не считал это приемлемым; его не прельщала мысль, что в этом деле он от начала до конца шел на поводу. Он пережил страшные душевные муки, сомнения, восторги, а по словам Дюбрея, все было предрешено заранее. Анри часто спрашивал себя, кто он, и вот какой напрашивается ответ: он был французским интеллигентом, опьяненным победой 1944 года и доведенным ходом событий до ясного осознания своей бесполезности.

— Вы, как я вижу, стали настоящим фаталистом! — сказал Анри.

— Нет. Я не говорю, что действие вообще невозможно. Оно невозможно в данный момент, для нас.

— Я прочитал вашу книгу, — продолжал Анри. — По сути, вы считаете, что сделать что-то можно, лишь попросту присоединившись к коммунистам.

— Да. Не потому, что их позиция блестяща; но суть в том, что, кроме них, ничего нет.

— И притом вы к ним не присоединяетесь?

— Я не могу переделать себя, — ответил Дюбрей. — Их революция слишком далека от той, на которую я уповал когда-то. Я ошибался; к несчастью, недостаточно признать свои ошибки, чтобы внезапно стать кем-то другим. Вы молоды, возможно, вы способны решиться, я — нет.

— О, я! У меня давно уже пропало желание во что-либо вмешиваться, — сказал Анри. — Мне хотелось бы уединиться в деревне или вообще махнуть за границу и писать. — Он улыбнулся: — По вашему мнению, у нас даже нет больше права писать?

Дюбрей тоже улыбнулся:

— Возможно, я немного преувеличил. В конце концов, литература не так уж опасна.

— Но вы считаете, что в ней нет больше смысла?

— А вы считаете, что есть? — спросил Дюбрей.

— Да, если я продолжаю писать.

— Это не аргумент.

Анри с сомнением посмотрел на Дюбрея:

— Вы продолжаете писать или уже нет?

— Никогда еще никого не удавалось излечить от мании, доказав, что в ней нет смысла, — ответил Дюбрей. — Иначе дома умалишенных опустели бы.

— Ах, так! — молвил Анри. — Значит, вам не удалось убедить себя самого: это мне больше по душе.

— Когда-нибудь я, возможно, приду к этому, — сказал Дюбрей с лукавым видом. И решительно переменил тему: — Послушайте, я хотел вас предупредить: вчера у меня была странная встреча. Явился малыш Сезенак. Не знаю, что вы ему сделали, но он не желает вам добра.

— Я выставил его из «Эспуар», но уже давно, — ответил Анри.

— Он начал с того, что стал задавать мне множество бессмысленных вопросов: не знал ли я некоего Мерсье, находились ли вы в Париже уж не помню в какой день в тысяча девятьсот сорок четвертом году. Прежде всего, я ничего не помню, и потом, какое ему до этого дело? Я довольно сухо оборвал его, и тогда он выдумал несуразную историю.

— Обо мне?

— Да. Этот парнишка фантазер, он может быть опасным. Он рассказал мне, что вы дали ложные показания, дабы оправдать осведомителя гестапо; вас будто бы шантажировали через малютку Бельом. Надо помешать ему распространять подобные слухи.

По тону Дюбрея Анри с облегчением понял: он ни на минуту не предположил, что Сезенак сказал правду; достаточно было с улыбкой бросить небрежную фразу, и дело было бы улажено, но ему не приходила на ум нужная фраза. Дюбрей не без любопытства взглянул на него:

— Вы знали, что он до такой степени ненавидит вас?

— Не то что он особо меня ненавидит, — ответил Анри. И вдруг добавил: — Дело в том, что его история правдива.

— Вот как? Правдива? — повторил Дюбрей.

— Да, — отвечал Анри. Он вдруг почувствовал себя униженным при мысли о лжи. В конце концов, раз сам он довольствуется правдой, остальным тоже не следует проявлять отвращение: то, что было достаточно хорошо для него, сойдет и для них. И он продолжал с некоторым вызовом: — Я дал ложные показания, чтобы спасти Жозетту, которая спала с немцем. Вы так часто упрекали меня за мой морализм, теперь вы видите: я делаю успехи, — добавил он.