Симона Бовуар - Мандарины

— Будем надеяться! — ответил Льюис. Он сунул письмо в карман: — Мне надо немедленно послать им ответ.

— Почему немедленно? — спросила я. — Давайте сначала посмотрим Мехико. Льюис рассмеялся:

— Такая маленькая головка! И глаза, которые никогда не устают смотреть! Он смеялся, но что-то в его тоне меня смущало.

— Если вам не хочется выходить, давайте останемся, — сказала я.

— Вас это сильно огорчило бы! — ответил Льюис.

Мы прошли вдоль Аламеды; на тротуаре женщины сплетали огромные надгробные венки, другие прохаживались взад-вперед; слово «Алькасар» радостно светилось на фронтоне похоронного зала; мы проследовали по широкой многолюдной авеню, затем по маленьким сомнительным улочкам. На первый взгляд Мехико мне нравился. Но Льюис выглядел озабоченным. Меня это не удивляло. Есть вещи, которые он решает с разбега, сразу, однако ему нередко случается задумываться над несобранным чемоданом или письмом, которое предстоит написать. За ужином я дала ему возможность молча размышлять. Как только мы вернулись в номер, он уселся перед чистым листком бумаги: с полуоткрытым ртом, остекленевшим взглядом он походил на какую-то рыбу. Я заснула до того, как он успел написать хотя бы слово

— Ваше письмо готово? — спросила я его на следующее утро.

— Да.

— Почему вам так трудно было писать его?

— Вовсе не трудно. — Он засмеялся: — Ах! Не смотрите на меня, как на одного из ваших больных. Пошли лучше прогуляемся.

На той неделе мы много гуляли. Взбирались на огромные пирамиды и плавали на разрисованных лодках, слонялись по авеню Халиско, по жалким рынкам, дансингам, мюзик-холлам, мы бродили по окраинам и пили текилу в пользующихся дурной славой барах. Мы собирались еще ненадолго остаться в Мехико, потом поездить месяц по стране и вернуться на несколько дней в Чикаго. Но однажды, когда мы возвращались к себе в номер отдохнуть после обеда, Льюис вдруг резко сказал:

— В четверг мне надо быть в Нью-Йорке. Я с удивлением посмотрела на него:

— В Нью-Йорке? Почему?

— Мои издатели этого требуют.

— Вы получили еще одно письмо?

— Да. Они приглашают меня на две недели.

— Но вы не обязаны соглашаться, — возразила я.

— Вот именно что обязан, — сказал Льюис. — Возможно, во Франции все происходит иначе, — добавил он, — но здесь книга — это целое дело и, если хочешь, чтобы она приносила доход, ею нужно заниматься. Я должен встречаться с людьми, ходить на вечеринки, давать интервью, ничего не поделаешь, но так уж оно есть.

— Вы не предупредили их, что будете заняты до июля? Нельзя ли перенести все это на июль?

— Июль — плохое время; пришлось бы ждать до октября, а это слишком поздно. — Льюис нетерпеливо добавил: — Вот уже четыре года я живу за счет своих издателей. Если они хотят возместить свои расходы, то не мне ставить им палки в колеса. Да и мне тоже нужны деньги, если я хочу продолжать писать то, что мне нравится.

— Понимаю, — сказала я.

Я понимала и все-таки ощущала странную пустоту под ложечкой. Льюис рассмеялся:

— Бедная милая уроженка Галлии! Какой у нее жалкий вид, стоит лишь раз не исполнить ее прихоти!

Я покраснела. В самом деле, Льюис всегда думал только о том, чтобы доставить мне удовольствие. И теперь, когда ему надо позаботиться о своих собственных интересах, я не должна чувствовать себя обиженной; он считал меня эгоисткой, вот почему тон его был слегка агрессивным.

— Это вы виноваты, — сказала я. — Вы меня слишком избаловали. — Я улыбнулась: — Признаюсь, для меня было ударом изменить все наши планы, а вы сообщили мне об этом внезапно, без предупреждения.

— А как вам надо было об этом сказать?

— Я вас ни в чем не упрекаю, — весело ответила я и вопросительно взглянула на Льюиса: — Они уже в первом своем письме приглашали вас?

— Да, — молвил Льюис.

— Почему вы мне ничего не сказали?

— Я знал, что это вас не обрадует, — ответил Льюис.

Его виноватый вид растрогал меня; теперь я понимала, почему он так мучился со своим письмом; он пытался спасти наше путешествие по Мексике и так твердо рассчитывал преуспеть в этом, что ему показалось ненужным тревожить меня. Но у него ничего не вышло. Теперь он пытался примириться с неизбежностью, и мои сожаления немного раздражали его: он предпочитает сердиться, а не печалиться, и я его понимаю.

— Вы могли бы сказать мне, не такая уж я слабая, — сказала я, нежно улыбнувшись ему. — Вы же сами видите, что слишком балуете меня.

— Возможно, — согласился Льюис.