Симона Бовуар - Мандарины

— Может, спустимся? — предложила я.

— А как?

Казалось, все четыре стены, поддерживавшие площадку, были вертикальными; одну из них бороздили полосы света и тени, нечего было и думать поставить туда ногу. Льюис рассмеялся:

— Я никогда не говорил вам, что у меня страшно кружится голова, стоит мне на два метра оторваться от земли? Я сам не заметил, как поднялся, но ни за что не смогу спуститься.

— И все-таки придется!

Льюис отступил на середину площадки:

— Невозможно.

Он снова улыбнулся:

— Десять лет назад в Лос-Анджелесе я умирал с голода и вдруг нашел работу: надо было оштукатурить верхушку заводской трубы; меня подняли в люльке; я провел в ней три часа, не решаясь выйти. В конце концов меня спустили, и я ушел с пустыми карманами. А между тем я два дня ничего не ел. Вот что это значит!

— Странно, что вы подвержены головокружениям! — сказала я. — Вы столько всего повидали, хлебнули горя: я считала вас более закаленным! — Я приблизилась к лестнице. — Там целое семейство американцев готовится подняться: спускаемся!

— Вы не боитесь?

— Конечно боюсь.

— Тогда пустите меня, я пойду впереди вас, — сказал Льюис.

Мы спустились по лестнице наискосок, держась за руки, и обливались потом, когда добрались до низа; какой-то гид объяснял туристам тайны души майя.

— Какая странная вещь — путешествия, — прошептала я.

— Да, очень странная, — согласился Льюис, увлекая меня за собой: — Пойдем к себе, выпьем по стаканчику.

После полудня стояла сильная жара, мы дремали в гамаках у двери нашей комнаты. Потом вдруг неодолимое, как тропизм {115} 115 Тропизм. — Для Анны, врача по профессии, этот термин мог обозначать реакцию живого организма на внешние раздражители, вызывающие направленное движение. Однако для де Бовуар, знакомой, по рекомендации Сартра, с книгой Натали Саррот «Тропизмы» (1939), это еще и игра тонких душевных движений. Стоило де Бовуар взяться за изображение нюансов любовных переживаний, как память услужливо подсказала ей нужное слово. , любопытство заставило меня повернуть голову в сторону леса.

— Мне очень хочется прогуляться по этим лесам, — сказала я.

— Почему бы и нет? — отозвался Льюис.

Мы углубились во влажную, величавую тишину джунглей; ни одного туриста; красные муравьи несли на плечах острые травинки, группками направляясь к невидимым цитаделям; еще нам встретилось скопление бабочек — розовых, голубых, зеленых, желтых, — улетевших при шорохе наших шагов; дремлющая в лианах вода падала на нас крупными каплями. Время от времени в конце тропинки появлялся некий таинственный холм: погребенный под каменистой оболочкой какой-нибудь храм или разрушенный дворец; некоторые наполовину были откопаны, но их душила трава.

— Можно подумать, что никто никогда не приходил сюда, — заметила я.

— Да, — без энтузиазма ответил Льюис.

— Посмотрите в конец тропинки: какой-то большой храм.

— Да, — снова сказал Льюис.

Это был очень большой храм. Золотистые ящерицы грелись среди камней; изваяния были разрушены, за исключением корчившего гримасы дракона. Я показала на него Льюису, лицо которого оставалось безучастным:

— Вы видите?

— Вижу, — ответил Льюис.

Внезапно он пнул ногой в морду дракона.

— Что вы делаете?

— Я ударил его ногой, — сказал Льюис.

— Почему?

— Мне не понравилось, как он глядел на меня. Льюис присел на камень, и я спросила:

— Вы не хотите осмотреть храм?

— Осматривайте без меня.

Я обошла храм, но без особого интереса: душа не лежала; я видела лишь камни, нагроможденные друг на друга, которые ничего не означали. Вернувшись, я увидела, что Льюис так и не шелохнулся, выражение его лица было до того отсутствующим, что, казалось, будто душа его покинула свою бренную оболочку.

— Вы достаточно насмотрелись? — спросил он.

— Хотите вернуться?

— Если вы достаточно насмотрелись.

— Вполне, — ответила я. — Вернемся.

Смеркалось. Появились первые светлячки. Я с тревогой подумала, что в итоге плохо знала Льюиса. Он был таким непосредственным, таким искренним, что казался мне простым! Но бывает ли кто-нибудь прост? Когда он ударил ногой по камню, вид у него был недобрый. А эти головокружения, что они означали? Шли мы молча: о чем он думал?

— О чем вы думаете? — спросила я.

— Я думаю о доме в Чикаго. Я оставил включенную лампу, проходя мимо, люди полагают, что там кто-то есть, а никого нет.

В голосе его звучала печаль.

— Вы сожалеете, что находитесь здесь? — спросила я.