Симона Бовуар - Мандарины

— Послушай, дай мне неделю. В настоящий момент я слишком занят, но поеду поговорю с ним сразу после генеральной, и мы уладим этот вопрос. Я собираюсь в театр, тебе интересно поехать со мной? — дружеским тоном спросил он.

— Я читал твою пьесу: она мне не нравится, — ответил Ламбер.

— Это твое право, — весело сказал Анри. — Но, может быть, тебе интересно присутствовать на репетиции?

— У меня работа. Мне надо привести в порядок свои записи, — ответил Ламбер. Наступило неловкое молчание, затем Ламбер, казалось, решился. — Я встречался с Воланжем в августе месяце, — бесстрастным тоном произнес он. — Воланж собирается издавать большой литературный еженедельник и предлагает мне пост главного редактора.

— Я слышал об этом проекте, — сказал Анри. — «Бо жур», это ты имеешь в виду? Полагаю, он не осмеливается открыто брать на себя руководство.

— Ты хочешь сказать, что он намерен воспользоваться мной? В самом деле, он хочет, чтобы мы вместе занимались газетой; но это не делает его предложение менее интересным.

— Во всяком случае, ты не можешь работать одновременно в «Эспуар» и в правом издании, — сухо заметил Анри.

— Речь идет о чисто литературном еженедельнике.

— Так обычно говорят. Но люди, которые заявляют о своей аполитичности, неизбежно оказываются реакционерами. — Анри пожал плечами: — В конечном счете как ты надеешься примирить наши идеи с идеями Воланжа?

— Я не чувствую себя столь далеким от него и часто говорил тебе, что разделяю его презрение к политике.

— Как ты не понимаешь, что у Воланжа это презрение — опять-таки политическая позиция, единственно возможная для него в настоящий момент.

Анри умолк; Ламбер тоже молчал с упрямым видом. Воланж наверняка сумел польстить ему; к тому же он давал ему возможность смешивать добро со злом и тем самым снять вину с отца и найти оправдание своему значительному состоянию. «Надо постараться чаще видеться и разговаривать с ним», — подумал Анри. Однако сейчас у него не было времени.

— Поговорим обо всем после, — сказал он, пожав руку Ламберу.

Его немного огорчало то, что Ламбер так сухо отозвался о его пьесе. Ламберу, безусловно, не хотелось, чтобы ворошили прошлое — из-за отца; но откуда такая враждебность? «Жаль!» — подумал Анри. Ему очень хотелось, чтобы кто-то из посторонних побывал на одной из последних репетиций и сказал ему, что об этом думает: сам Анри ничего уже не понимал. С алев и Жозетта, не переставая, рыдали, Люси Бельом упорно отказывалась рвать платья Жозетты, Вер-нон упрямо хотел устроить после генеральной ужин. Сколько бы Анри ни протестовал, ни волновался, никто не слушал того, что он говорил; у него складывалось впечатление, что близится катастрофа. «В конце концов, не так уж важно, провалится пьеса или будет иметь успех», — пытался он успокаивать себя; только вот беда: если лично он мог смириться с неудачей, то Жозетте требовался успех. Анри решил позвонить Дюбреям, которые только что вернулись в Париж, не могут ли они прийти завтра в театр. Пьесу прогоняли от начала до конца, и ему не терпелось узнать их мнение.

— Договорились, — сказала Анна. — Нам это очень интересно. К тому же Робер вынужден будет таким образом немного отдохнуть: он работает как сумасшедший.

Анри слегка опасался, что Дюбрей сразу же затронет вопрос о лагерях; но, возможно, он тоже не торопился принимать решение и ни словом об этом не обмолвился. Когда началась репетиция, Анри просто оробел. Его всегда смущало, если он видел кого-то, кто читал один из его романов; но сидеть рядом с Дюбреями, когда они слушали его текст, — в этом было что-то непристойное. Анна казалась взволнованной, а Дюбрей — заинтересованным: но чем только он не интересовался! Анри не осмеливался ни о чем его спрашивать. Последняя реплика прозвучала в ледяной тишине. И тут Дюбрей повернулся к Анри.

— Можете быть довольны! — с жаром сказал он. — На сцене пьеса кажется еще лучше, чем при чтении. Я сразу вам говорил: это лучшее из того, что вы сделали.

— О! Безусловно! — с воодушевлением подхватила Анна.

Они продолжали рассыпаться в бурных похвалах: они говорили именно те слова, которые хотелось услышать Анри; ему это было очень приятно, хотя и немного пугало. В последние три недели он приложил все силы, чтобы пьесе сопутствовала удача; однако ему не хотелось задаваться вопросом ни о ее достоинствах, ни о ее успехе; он запрещал себе и надеяться, и страшиться, а теперь почувствовал: осторожность его тает. Лучшее, что он сделал. Значит, это хорошо? Сочтет ли публика, что это хорошо? В день генеральной репетиции сердце его сильно билось, когда, спрятавшись за кулисой, он вслушивался в невнятный гул, доносившийся из невидимого зала. Тщеславие, миражи: вот уже долгие годы как Анри опасался подделок; однако он не забыл своих юношеских мечтаний; слава — он в нее верил, он обещал себе прижать ее когда-нибудь к груди изо всех сил, как прижимают любимую; ее трудно поймать, у нее нет лица. «Но, по крайней мере, — думал он, — ее можно услышать». Однажды Анри слышал такой шум; он поднялся на эстраду и спустился с полными книг руками, и его имя находило отклик в громе аплодисментов. Быть может, ему снова доведется изведать этот детский восторг торжества. Невозможно всегда быть скромным, гордым и пренебрегать всеми знаками внимания; если лучшие свои дни проводишь в попытках общения с «другим» {107} 107 «Другой» — Экзистенциалисты рассматривали «другого» и как необходимое дополнение к каждой индивидуальности (без «другого» человек не понимает самого себя, не знает своего тела), и как «врага», ограничивающего эту индивидуальность и свободу («ад — это другие»). , то только потому, что он для тебя небезразличен, и порой тебе необходимо знать, что и ты сумел стать небезразличным для него; нужны минуты радости, когда настоящее вбирает в себя все прошлое и торжествует над будущим. Размышления Анри резко оборвались; прозвучали три удара. Занавес поднялся над темной пещерой, где люди сидели молча, с застывшим взглядом; так мало было общего между этим безучастным присутствием и шумом зверинца, заполнявшим последние полчаса, что возникал вопрос, откуда взялись эти люди; они казались не совсем реальными. Зато истинной была эта обуглившаяся деревня, солнце, крики, немецкие голоса, страх. Кто-то кашлянул в зале, и Анри понял, что и они тоже реальные: Дюбрей, Поль, Люси Бельом, Ламбер, Воланжи, множество других, кого он знал, и множество тех, кого он не узнавал. Что же они здесь делали? Ему помнился тот багровый от солнца, вина и кровавых воспоминаний послеполуденный час; ему хотелось вырвать его у августа, вырвать у времени; он продлил его в своих мечтаниях, породивших эту историю, а также идеи, вылившиеся у него в слова; ему хотелось, чтобы слова, идеи, история ожили: может, это безмолвное собрание людей и призвано было дать им жизнь? Прозвучала пулеметная очередь, по пустынной площади прошла Жозетта в своем чересчур красивом платье от «Амариллис» и рухнула на передней части сцены, в то время как из-за кулис доносились крики и хриплые приказания. В зале тоже кричали; какая-то женщина с желтым плюмажем в волосах с шумом покинула свое кресло: «Довольно этих ужасов!» Посреди свиста и аплодисментов Жозетта бросила на Анри затравленный взгляд, и он спокойно улыбнулся ей; она снова заговорила. Он улыбался, в то время как ему хотелось бы выскочить на сцену и подсказать Жозетте иные слова, убедительные, волнующие слова; чтобы коснуться ее, ему стоило только руку протянуть, однако огни рампы исключали его из этого мира, где драматические события неумолимо следовали одно за другим. И тут Анри понял, зачем их сюда позвали: чтобы вынести приговор. Речь шла не о торжестве, а о судебном процессе. Он узнавал фразы, которые с надеждой подбирал в потворствующей тишине своей комнаты: этим вечером в них ощущался привкус преступления. Виновен, виновен, виновен. Анри чувствовал себя не менее одиноким, чем подсудимый в зале суда, который молча слушает своего адвоката. Он признавал себя виновным и просил лишь одного — снисхождения присяжных. Снова послышался крик: «Какой позор», и он ни слова не мог вымолвить в свою защиту. Когда под аплодисменты, которые прорезали отдельные свистки, упал занавес, Анри заметил, что у него вспотели руки. Он покинул подмостки и закрылся в кабинете Вернона; через несколько минут дверь отворилась.