Симона Бовуар - Мандарины

— Он говорит о лиге.

— Но будут какие-то развлечения?

— Да.

— Когда?

— Не знаю.

Он отвечал сквозь зубы; наша общая усталость не сближала нас, и внезапно я почувствовала, что в моих венах течет всего лишь серая водица. Возможно, стремление покинуть наш застенок было ошибкой: воздух там был чересчур тяжел, чересчур насыщен, но снаружи было безлюдно и холодно. Оратор радостно выкрикнул какое-то имя, женщина в красном головном уборе встала, и все захлопали; другие лица, одно за другим, поднимались из толпы; неужели собираются по очереди представлять всех членов лиги? Я повернулась к Льюису. Он уставился в пустоту помутневшим взглядом; его нижняя челюсть отвисла, и он стал похож на злобных рыб из аквариума.

— Если это рассчитано надолго, нам лучше уйти, — сказала я.

— Мы ехали так далеко не для того, чтобы тут же уйти.

Голос его был резким; мне даже почудилась в нем некая враждебность, которую нельзя было объяснить одной усталостью. Быть может, когда мы покидали берег озера, он хотел вернуться домой; возможно, его ранило то, что я не пожелала сразу же вновь очутиться в нашей постели; эта мысль огорчила меня. Я попыталась сблизиться с ним при помощи слов.

— Вы устали?

— Нет.

— Вам скучно?

— Я жду.

— Не станем же мы ждать вот так еще два часа?

— А почему нет?

Он прислонился головой к деревянной перегородке, лицо его казалось непроницаемым и далеким, словно лик луны; похоже, он готов был дремать, не произнося ни слова, в течение двух часов. Я заказала двойную порцию виски, но и это не оживило меня. На сцене старые чернокожие дамы в красных фесках приветствовали под аплодисменты друг друга и публику.

— Давайте вернемся, Льюис.

— Это нелепо.

— Тогда поговорите со мной.

— Мне нечего сказать.

— Я не могу больше оставаться здесь, мне не вынести.

— Вы же хотели прийти сюда.

— Это не причина.

Он снова погрузился в свое оцепенение. Я пыталась думать: «Я сплю, это кошмар, я сейчас проснусь». Но нет, сном было чересчур голубое послеполуденное время, а вот теперь мы проснулись. На берегу озера Льюис говорил со мной так, словно я никогда не должна была покидать его, он надел мне на палец обручальное кольцо; а через три дня я уеду, уеду навсегда, и он это знал. «Он сердится на меня, и справедливо, — думалось мне. — Зачем я приехала, раз не могу остаться? Он сердится на меня, и его обида разлучит нас навеки». Довольно самой малости, чтобы навсегда разлучить нас: еще совсем недавно мы были разлучены навсегда! Слезы выступили у меня на глазах.

— Вы сердитесь?

— Да нет.

— Тогда в чем дело?

— Ни в чем.

Напрасно искала я его взгляда; я могла бы сломать пальцы, разбить голову об эту слепую стену, но не пошатнула бы ее. На сцене выстроились девушки в праздничных платьях; одна светло-шоколадная худышка подошла к микрофону и начала жеманно напевать.

— Я ухожу! — в отчаянии прошептала я.

Льюис не шелохнулся, и я с недоверием подумала: «Возможно ли, что все уже кончилось? Неужели я так быстро его потеряла?» Я попыталась призвать на помощь благоразумие: я его не теряла, я никогда не владела им и не имею права жаловаться, потому что всего лишь одолжила себя ему. Ладно, я не жаловалась, но зато страдала. Я потрогала свое медное кольцо. Существовал только один способ прекратить страдания: от всего отступиться. Я верну ему кольцо, завтра утром сяду на самолет до Нью-Йорка, и этот день станет всего лишь воспоминанием, которое время позаботится стереть. Кольцо скользнуло по моему пальцу, и я снова увидела голубое небо, улыбку Льюиса, он гладил мои волосы и звал меня: «Анна!» Я прильнула к его плечу: «Льюис!» Он обнял меня, и слезы хлынули из моих глаз.

— Я действительно был так жесток?

— Вы напугали меня, — сказала я. — Мне было так страшно!

— Страшно? Вы боялись немцев в Париже?

— Нет.

— А я напугал вас? Есть чем гордиться...

— Вам следовало бы стыдиться. — Он тихонько целовал мои волосы, рука его гладила мою руку. — Я хотела отдать вам кольцо, — прошептала я.

— Я видел, — серьезно ответил он. — И подумал: я все порчу, но не мог заставить себя произнести ни слова.

— Почему? Что случилось?

— Ничего не случилось, совсем ничего. Настаивать я не стала, а только спросила:

— Хотите, чтобы мы сейчас же вернулись?

— Конечно.

В такси он внезапно сказал:

— Вам никогда не случается испытывать желание убить всех, в том числе и себя?

— Нет. Особенно если я с вами.

Он улыбнулся и положил мою голову себе на плечо; я вновь обрела его тепло, его дыхание, но он молчал, и я подумала: «Я не ошиблась; этот кризис разразился не без причины; он решил, что наша история нелепа, он и сейчас так думает!» Когда мы легли, он сразу же выключил свет; он овладел мною в темноте, в полном молчании, не называя моего имени и не одарив меня своей улыбкой. Потом отвернулся, не говоря ни слова. «Да, — с ужасом сказала я себе, — он на меня сердится, я потеряю его».