Лион Фейхтвангер - Успех (Книги 4-5)

- Если вы соблаговолите вспомнить, - сказал Тюверлен, - я в своем очерке не утверждал противного.

- Ваш очерк - превосходный очерк, - с уважением отозвался Кленк. Каждое слово - ложь, и звучит при этом так живо. Ваше здоровье!

- Знаете, - снова заговорил он, - если ваша Иоганна Крайн похожа на вас, нам следовало бы написать ей открытку.

- Слава богу, она совсем иная, - сказал Тюверлен.

- Жаль, - сказал Кленк и задумался над вопросом, кому бы еще можно было написать открытку. Но ни Флаухеру, ни Кутцнеру, ни Феземану открытки посылать не стоило.

Раздался шум. Двое запоздавших посетителей требовали, чтобы их впустили. После некоторых переговоров Рези наконец согласилась впустить их. Это были фон Дельмайер с Симоном Штаудахером. Кленк находил, что этот Симон, парнишка, был просто-напросто сопляк. Но этот сопляк был его детенышем. Того, другого, не было больше на свете, а этот вот сопляк сидел здесь, живой, из плоти и крови. И это радовало Кленка.

Фон Дельмайер был потрясен судьбой, постигшей его друга Эриха Борнгаака. Его нельзя было оставлять одного, и Симон уже всю первую половину ночи таскал его по закрытым ресторанам. Фон Дельмайер немало успел пережить. Но то, что Эрих Борнгаак перестал существовать, было первым, что задело его душу. Можно было считать до десяти, можно было считать до тысячи, - на этот раз Эрих Борнгаак не встанет.

- По-французски он говорил, как парижанин, - рассказывал фон Дельмайер. - Когда мы с ним в Париже были однажды в публичном доме, все мальчишки приняли его за француза! - Его свистящий смех пронесся по комнате. - Самое замечательное, - в печальной задумчивости проговорил он, - что у него были крашеные, наманикюренные ногти.

Симон Штаудахер любил Эриха. Он злился на отца, который сидел так важно, потому что оказался прав. Быть правым может каждый осел. Важно не это, важен шик. Еще немного - и Симон Штаудахер хватил бы своего отца бутылкой по покрытому скудной растительностью черепу. Несмотря ни на что, прав был вождь, а все остальные - просто трусы.

- Устав полевой службы, - заорал он, - гласит: "Ошибка в выборе средств не так преступна, как бездействие"!

- А я вот сижу в Берхтольдсцелле и бездействую, - с усмешкой произнес Кленк.

Голое лицо Тюверлена разгладилось. Он не знал, что существовала инструкция, в которой военная мудрость так обнаженно признавала преимущества войны над миром.

Симон Штаудахер стал распевать песни ландскнехтов, к огорчению Рези, умолявшей его быть потише, чтобы не услышали с улицы. Тюверлен присматривался к удивительному сходству между Кленком и его детенышем. Но у мальчика не хватало чего-то неуловимого, и это лишало его обаяния отца. Симона раздражали манеры Тюверлена. Он пытался задеть писателя, старался раздразнить его. Теперь вот пришлось отправиться на тот свет кое-кому из "истинных германцев". Ладно! Но еще раньше пришлось туда отправиться многим другим: Карлу Либкнехту, например, Розе Люксембург, имперскому министру иностранных дел, служанке Амалии Зандгубер, депутату Г., Мартину Крюгеру, клятвопреступнику этому подлому. Кленк несколько раз приказывал юноше заткнуть глотку, но тот не слушался.

- Заткни же глотку! - повторил снова, почти примирительно, Кленк. - Кто мертв - тот мертв, - добавил он своим могучим, низким голосом, желая прекратить разговор.

- Не всякий, кто мертв, - мертв, - своим сдавленным голосом громко произнес внезапно писатель Тюверлен; возможно, он вспомнил при этом о литературном наследии Мартина Крюгера.

- В этом вы, к сожалению, ошибаетесь, почтеннейший, - со свистом расхохотался страховой агент фон Дельмайер. - Когда вы окочуритесь, вам, к сожалению, будет крышка, и глотку свою вы заткнете.

- Вы ошибаетесь, - скромно возразил Тюверлен. - Случается, что мертвые открывают свои уста.

- Вы имеете в виду вашего друга Крюгера, Тюверлен? - спросил Кленк.

- Он не был моим другом, - сказал Тюверлен. - Но возможно, что я подразумеваю Мартина Крюгера.

Сейчас он уже знал наверно, что имел в виду не литературное наследие этого человека, а нечто совсем иное.

- Не обольщайтесь, - миролюбиво возразил ему Кленк. - Этот покойник рта не раскроет, в этом отношении Флаухер случайно раз в жизни был прав.

- Он раскроет его, - вежливо ответил Тюверлен.

Симон Штаудахер оглушительно расхохотался. Пламя сильно обгоревших свечей затрепетало. У Жака Тюверлена были широкие плечи и прекрасно тренированное тело, но между этими двумя огромными мужчинами он казался чуть ли не хрупким.