Джон Пассос - 1919

У Дика было такое чувство, словно ему дали пощечину.

- Мне надо идти в лабораторию, - сказал он хрипло да вышел из столовой.

Он вернулся в Риджли только в сумерки. В комнате кто-то был. Это Нед шагал взад и вперед в голубых сумерках.

- Дик, - пробормотал он, как только Дик закрыл за собой дверь, - не надо сердиться. - Он стоял посредине комнаты, засунув руки в карманы, раскачиваясь. - Дик, не надо сердиться на человека, когда он пьян... Не надо вообще сердиться на людей. Будь другом, согрей мне стакан чаю. - Дик налил воду в чайник и зажег спиртовку. - Мало ли какие глупости люди делают, Дик.

- Но с такими типами... матрос с площади Сколлей... Подумай, какой риск, - растерянно сказал Дик.

Нед повернулся к нему с легким и радостным смехом.

- А ты мне еще вечно твердил, что я противный бостонский сноб.

Дик ничего не отвечал. Он опустился на стул подле стола. Он больше не сердился. Он старался не расплакаться. Нед лег на кушетку и попеременно задирал то одну, то другую ногу. Дик смотрел не отрываясь на синее пламя спиртовки, прислушиваясь к мурлыканью чайника, пока сумерки не сгустились и в комнату не просочился пепельный свет улицы.

В эту зиму Нед напивался каждый вечер. Дик сотрудничал в "Ежемесячнике" и "Адвокате", напечатал несколько стихотворений в "Литературном сборнике" и "Боевой рубке", посещал собрания Бостонского поэтического общества, и Эми Лоуэлл пригласила его на обед. Он часто ссорился с Недом, так как он был пацифистом, а Нед говорил, что он, черт побери, пойдет во флот, все равно все белиберда.

На пасхальных каникулах, после того как был проведен закон о вооружении торгового флота, Дик имел продолжительную беседу с мистером Купером, который хотел устроить его на службу в Вашингтон, потому что, по его словам, такой талантливый юноша не должен был подвергать свою карьеру опасностям военной службы, а кругом уже поговаривали о всеобщей воинской повинности. Дик, как и полагалось, покраснел и сказал, что его совесть запрещает ему участвовать в войне в каком бы то ни было качестве. Они долго топтались на месте, говоря об обязанностях гражданина, партийном руководстве и высшем долге. В конце концов мистер Купер взял с него обещание но предпринимать никаких решительных шагов, не посоветовавшись предварительно с ним. В Кембридже все студенты проходили военный строи и посещали, лекции по военному делу. Дик хотел кончить четырехлетний университетский курс в три года и усиленно занимался, но университетские науки ничего больше не говорили ни уму его, ни сердцу. Ему удалось выкроить время на окончательную отделку цикла сонетов под названием "Morituri Те Salutant!" ["Идущие умирать приветствуют тебя!" (лат.) приветственный клич римских гладиаторов], который он послал на конкурс, объявленный "Литературным сборником". Он получил приз, но редакция написала ему, что в последние шесть строк было бы желательно вставить нотку надежды. Дик вставил нотку надежды и послал полученную сотню долларов матери, чтобы она поехала в Атлантик-Сити. Он узнал, что если он пойдет на военную службу, то он весной получит диплом без экзаменов, и, никому ни слова не говоря, поехал в Бостон и вступил в добровольческий санитарный отряд.

В тот вечер, когда он сообщил Неду, что он отправляется во Францию, они выпили у себя в комнате много белого вина и сильно опьянели и без конца толковали о том, что такова судьба Юности и Красоты и Любви и Дружбы быть раздавленным преждевременной смертью в то время, как старые жирные помпезные дураки будут потешаться над их трупами. На жемчужном рассвете они вышли и сели с последней бутылкой вина на старый могильный камень на кладбище, на углу Гарвард-сквер. Они долго сидели на холодном могильном камне, не говоря ни слова, только прикладываясь к бутылке, и после каждого глотка закидывали головы и тихо блеяли в унисон:

- Белиберда.

Когда он в начале июня плыл во Францию на "Чикаго", у него было такое чувство, словно ему пришлось бросить на середине недочитанную книгу. Нед, и его мать, и мистер Купер, и литературная дама, которая была значительно старше его и с которой он несколько раз довольно некомфортабельно спал в ее двухэтажной квартире, выходившей окнами на Южный центральный парк, и его поэзия, и его друзья пацифисты, и огни Эспланады, отраженные зыбью Чарлза, потухли в его сознании, как главы недочитанного романа. Он немножко мучился морской болезнью и немножко боялся парохода и шумных, грубых матросов и длиннолицых женщин из Красного Креста, нагонявших друг на друга жуть рассказами о насаженных на штыки бельгийских младенцах, и распятых на кресте канадских офицерах, и обесчещенных пожилых монахинях; внутри его, точно в заведенных до отказа часах, была закручена тугая пружина любопытства - что будет за океаном?