Лео Перуц - Ночью под каменным мостом

-- Так я желаю, -- отвечал Екеле-дурень, -- чтобы ты со своей водкой пошел к палачу, а по дороге еще сломал себе ногу и шею и больше не попадался мне на глаза.

-- Так я и пойду, -- плаксивым голосом проворчал Коппель. -- И больше не вернусь. Ты видишь меня в последний раз в жизни.

Он сунул кружку под полу плаща и сделал такое движение, словно собрался уходить.

-- Постой! -- крикнул Екеле. -- Куда же ты пойдешь в такую темень?

-- Ты ничего не делаешь путем, -- пожаловался Коппель. -- Я с тобой -ты посылаешь меня к палачу. Собираюсь пойти -- ты кричишь: останься, куда ты? Стоит мне присесть, ты говоришь, что я даром трачу время, стоит побежать -- вопишь, что без толку рву башмаки. Когда молчу, ты спрашиваешь, не онемел ли я, скажу что-нибудь, а ты мне -- снова пустился заливать! Принесу кость -- тебе надо винограда гроздь, принесу пивка -- подавай тебе молока; сварю мяса, а тебе подай кваса, я весел -- ты нос повесил. Печку нагрею, кричишь...

-- Замолчи! -- перебил его Екеле. -- Ты ничего не видишь? И не слышишь?

-- ...Я потею, -- закончил Коппель свое рифмованное присловье, а потом только остановился и прислушался.

К тому времени они уже пересекли Широкую, миновали Белелес и теперь стояли около завалившейся, почерневшей от времени стены синагоги Альтнойшуле. Из-за стены доносилось тихое пение и гудение голосов, а из узких окошек Божьего дома пробивался слабый свет.

-- Никогда бы не подумал, что в такой поздний час там могут быть люди, -- прошептал Коппель-Медведь.

-- Они поют "Овину малькену", будто все еще Новый год, -- тоже шепотом удивился Екеле-дурачок.

-- Зажгли свечи и поют, -- сказал Коппель. -- Пойду-ка посмотрю, что это за люди. Интересно...

-- Идем, идем отсюда! Мне это совсем не нравится! -- ответил Екеле. -Что ты там хочешь увидеть, что такое узнать?! Пойдем скорее, сдается мне, тут не чисто...

Но Коппель не послушался его и побрел через улочку прямо к окну, из которого пробивался свет.

Екеле последовал за ним на подкашивающихся ногах. Как ни силен был его страх, он не мог оставить своего друга и спутника многих лет -- только покрепче прижал к себе завернутую в кусок черного полотна скрипку.

-- Я думаю, там происходит нечто любопытное, -- сказал Коппель, заглянув в окошко. -- Я вижу свечи, слышу голоса и всякие звуки, а людей ни одной живой души не видать... А вот кто-то кашляет -- точь-в-точь как покойный пекарь Нефтель Гутман, которого вынесли в прошлом году на кладбище...

-- Да помянет он нас добром! -- дрожа всем телом, шепнул Екеле. -Значит, он и там, в вечной жизни, кашляет. А разрешают ли ему там печь пирожные? И, если да, то кто же их там ест? Коппель-Медведь, мне страшно. Говорю тебе, уйдем отсюда, здесь человеку нечего делать. Почему ты не хочешь меня слушать? У них тут свой праздник -- зачем им мешать? Пойдем скорее! Становится холодно, и глоток водки из твоей кружки, будь она краденая или некраденая, пойдет нам обоим на пользу -- согреемся перед тем как лечь в постель.

-- Я остаюсь, -- возразил Коппель-Медведь, -- хочу видеть, что из всего этого выйдет! Если боишься, иди один.

-- Да ведь я за тебя боюсь! -- застонал Екеле. -- Я хочу, чтоб ты жил сотню лет, но ты же знаешь, что говорил врач и как у тебя со здоровьем. Вдруг они тебя позовут...

-- За меня не трусь! -- усмехнулся Коппель-Медведь. -- Старый черепок иной раз живет дольше нового горшка. Да и что плохого в том, что я наконец освобожусь от тесноты и избавлюсь от нужды?

-- Опять ты за свое! -- испуганно и возмущенно вскричал Екеле. -- Ты-то освободишься и избавишься, а что будет со мной, если я вдруг останусь без тебя, да еще надолго? Об этом ты подумал? Хороший же пример верности и братской любви ты мне показываешь!

-- Тихо! -- крикнул Коппель. -- Они перестали петь. "Овину малькену" кончилось...

-- Сейчас, -- замирающим голосом пролепетал Екеле, -- они начнут читать Тору... по вызову раввина...

И как только он сказал это, внизу, посреди невидимого собрания, прогремел голос:

-- Шмайе, сын Симона! Вызываю тебя, Мясник.

-- Тот, что держит мясную лавку на Иоахимовской, -- поясняя, прозвучал другой, более высокий голос, словно затем, чтобы предостеречь вызываемых от путаницы.

-- Шмайе, сын Симона! Ведь это же мясник Носек. Я его знаю, и ты тоже, -- сказал Коппель-Медведь. -- Он немного косоглазый, но очень честно торгует. Всегда точно отвешивает мясо, и у него ни разу не врали весы...

-- Пойдем же отсюда! Я не хочу больше слышать ни одного имени! -взмолился Екеле.

-- Сейчас он лежит в постели у себя в комнате, -- раздумывал вслух Коппель. -- Спит, наверно, и знать не знает, что о нем уже все решено и что он во власти ангела смерти. Завтра утром он встанет как ни в чем не бывало и займется своей работой. Пыль мы, дети человеческие, ангел Божий дунет -- и нас уже нет. Как ты думаешь, мы должны сказать Шмайе Носеку, что мы тут услыхали, чтобы он был готов перейти из временного бытия в вечное?