Федор Кнорре - Без игры

— А где я его возьму?

— Да, попали вы в положение... Счастье ваше, до товарища Андрианова еще ничего не дошло... Надо вам как-нибудь попытаться поправить свою непростительную ошибку... Я ведь из газеты. Что я могу для вас сделать? Я задержу материал, пока все не выяснится. Пригоните машину обратно... что ж? Тогда мы пройдем мимо этого факта.

— Да я б его на своем горбу притащил, а откуда мне его взять, когда?..

— Есть у нас сведения, — задумчиво покусывая кончик ручки, как бы вдруг припоминая, загадочно прищурился Наборный. — Постойте-ка... Так... Можно доложить, что израсходовали горючее... Вот слушайте!

Стоя в ослепительном свете съемочной площадки, Осоцкая внезапно оборачивалась, лицо ее вспыхивало от неожиданной радости, и она в шестой раз восклицала:

— Ах, это ты вернулся?

До этого пробовали разные варианты: «Ах, это ты ВЕРНУЛСЯ?», «Ах! Это ТЫ вернулся!» и наконец: «Ах, это ты!.. Вернулся?» — все с разными ударениями.

— Вот так и фиксируем! Отлично! — потирая руки, объявил Эраст Орестович. — Снимаем?

Угрюмо и зловеще молчаливый оператор равнодушно спросил:

— А это что? Оно так и будет торчать у меня в левом углу кадра?

«Оно» оказалось кривоногим мужичонкой с дурно наклеенной бородой и с неимоверной по его росту алебардой. Он был очень рад, когда его согнали с фанерного ящика, который он себе сам притащил удобства ради. Сидел-то он так далеко, что думал, его никто не заметит.

— На его место дайте лошадь... Вот эту. Белую. А этот пусть ее держит под уздцы, а смотрит вон туда.

Оператор установил лошадь на нужном месте, отошел к аппарату, посмотрел, сказал: «Ну, черт с ним» — и обратился к Осоцкой. С ней он разговаривал по-человечески. Он любил ее лицо, и ему нравилось ее снимать.

— Марина, — сказал он, — сейчас будем снимать. Когда вы обернетесь, надо, чтоб вы взглянули прямо в «бэбик», — знаю, что не очень приятно, он слепит. Зато глаза у вас засияют, как будто вы солнце увидели. А не какого-то болвана в кафтане.

Осоцкая сосредоточенно, не отвлекаясь ни на мгновение от того, что надо было думать, показывать и чувствовать, работала на площадке. Но в те минуты, когда гас свет, начинали переставлять аппаратуру и гример, озабоченно приглядываясь, чуть-чуть подправлял ей грим, она сразу же погружалась в мучительную тревогу. Было так, как будто во время работы она крепко держала за ручку дверь, а освободившись, эту ручку отпускала, и к ней тотчас врывались растрепанные, нерешенные, безысходно-зловещие мысли, догадки, страхи, предчувствия.

Ночью у нее был сон: маленький самолетик (она его много раз видела), вот именно этот самолетик вдруг начинал разваливаться в воздухе, высоко над землей. Она в отчаянии делала невозможное, приказывала крылу не отваливаться, и оно оставалось на месте, но в это время весь самолет начинал разламываться пополам, она всей волей старалась его удержать и не могла. Потом она видела обломки. Они не были похожи на самолет, и ей казалось, что каким-то образом можно еще все исправить. Она как бы и знала, что он разбился, но до тех пор, пока она не соглашалась это признать, не все еще было потеряно.

Викентий в полном княжеском одеянии подошел к ней:

— Слушай, Марина, ты знаешь что? Он, оказывается, в общем, жив. Честное слово! Дуська сказала, ну, курносенькая такая, конопатая! Она всё про всё знает. Жив... Наборный чего-то шурует, она еще не разобрала что... А его не то убить хотели, но побили, не то побили, а теперь хотят убить. Чепуха, наверно. Но факт, что он взлетел и ляпнулся на том берегу, еще удачно как-то. Так что не волнуйся.

Он улыбнулся своей сконфуженной улыбкой, какая у него появлялась, когда ничего из себя не изображал и не был выпивши. Ни облегчения, ни радости она не ощутила. Она и не думала ни минуты, что он может быть как-то «не жив». Но гнетущее чувство опаздывания, непоправимо истекающего срока, томления, что еще не поздно, но вот-вот будет поздно что-то спасти, исправить, все это осталось при ней. Какой-то метроном, похожий на беззвучный набат, все время стучал у нее внутри, беспрерывными, тугими толчками.

Она дотерпела последний дубль с его слепящим сиянием направленного ей прямо в глаза луча «бэби» и мученически томно вздохнула:

— Эраст Орестович, я сейчас начну текст путать. Отпустите меня, а? Устала, ей-богу, портить начну.

— Что такое? — удивился Эраст. — Головка разболелась?

— Не знаю, наверное.

— А мои крупные планы когда же? — пришел ей на помощь Викентий. — У меня ничего не болит.