Федор Кнорре - Без игры

Всегда сдвигается занавес, и всегда публика расходится по домам. Но разве кончается жизнь музыки в ту минуту, когда дирижер опустил руки и отложил на пюпитр свою палочку?.. Может быть, только тут и начинается ее настоящая новая жизнь. Одна из бесчисленных ее жизней! Слушатели, не оглядываясь, расходятся в разные стороны, но они уносят с собой отражения отзвучавших образов слов и звуков, преображенных в собственные их чувства. И вот твое единственное сердце, так долго тлевшее в одиночестве ожидания, наконец-то вступило в контакт с чьим-то чужим, единственным сердцем или многими сердцами. Возникла и стала явью, реальностью самая неуловимая, неверная и единственно прочная на всем белом свете связь: от сердца к сердцу. И незамысловатая твоя бедная мелодийка запела вдруг всеми скрипками и трубами оркестра, и твоя первая девушка уже услышала тебя...

В том легком полусне, когда окружающая реальность только приглушена и затуманена, а отдельные мысли приобретают особенную ясность и ничем не управляемые бегут своим путем, она вдруг совсем проснулась, похолодев от страха. Она ведь может опоздать. Надо что-то делать, а не тратить время на размышления и воспоминания.

Осторожно, чтоб не скрипнуть пружиной, плавными движениями она стала одеваться. Неслышно, настороженно и торопливо, с замирающим сердцем, точно собираясь бежать, обокрав соседа, спустилась вниз, надела пальто.

За окном, сквозь щели занавески давно уже пробивался белый свет утра.

Бестолково порывшись в сумочке рукой, дрожащей от спешки, нащупала наконец помятый листок прошлогоднего календаря и тут вспомнила, что писать-то ей нечем! Преодолевая мучительную неловкость, она сунула руку в карман его жителя. Нащупала табачные крошки и надломленную посредине спичку. Вынула ее и осмотрела очень внимательно, почти с нежностью. Это была его спичка, которую он унесет с собой. Спичка останется с ним. Она бережно уложила ее на прежнее место.

Шариковый карандаш оказался в верхнем кармане.

Торопливо, крупными буквами начала писать, сейчас же заметила, что так у нее почти ничего не уместится, и тщательно стала выводить узкие, маленькие буковки. Дописав, подсунула листок под край стакана и только после этого вздохнула с облегчением. Страх, безотчетный и мучительный, какой бывает при тайном побеге или настигающей погоне, отпустил ее наконец.

Придерживаясь рукой за покачивающуюся от толчков вагона верхнюю полку, она слегка нагнулась и замерла. Не двигаясь, внимательно разглядывала, что жизнь сделала с лицом, которое она помнила полудетским, молодым... Теперь... это было как будто благополучное лицо слегка пополневшего с возрастом мужчины. Жесткое, с резкими складками лицо человека, перешагнувшего через какую-то черту... В замкнутость? Да, замкнутое лицо. Все запоминая, она долго разглядывала тоненькие морщинки усталости в углах глаз и вокруг опустившихся книзу углов губ, очень горькие складочки, какие, вероятно, мало были заметны днем, когда человек следит за своим лицом. Волосы поредевшие, но удивительно похожие на его прежние, ребячьи, белобрысые, почти такие же белые, как сейчас.

Кажется, сквозь свой глубокий сон он уже почувствовал ее близость. Задвигались глаза за сомкнутыми веками, беспокойно шевельнулись губы. Она хотела и не решалась поцеловать ему на прощание руку. Тихо, неслышно отодвинула дверь и так же осторожно прикрыла ее за собой.

В коридоре за окнами все реже бежали деревья, пошли голые огородики, потом какие-то постройки, склады — приближалась большая станция.

Вагон еще спал, все двери были закрыты, невыспашаяся проводница, откидывая подножку, что-то ее спросила, и она почему-то ответила «да», и потом, когда уже шла по бетонной платформе к выходу с вокзала, старалась вспомнить, что ее спросила проводница, и не могла.

На привокзальной площади, залитой лужами от вчерашнего дождя, несмотря на ранний час, было шумно и людно.

Она расспросила, как пройти к автобусной станции на Москву, и, вмешавшись в цепочку пешеходов, следом за другими осторожно, чтоб не оступиться, пошла по узкому проходу между толпой, сгрудившейся у ларьков и длинной лужей, затопившей всю середину площади.

Во сне он все время двигался, шел куда-то, и вместо стен с обеих сторон стояли пальмы на белом песке, омываемом удивительно тихим и синим морем, и ему все время было ясно, что сюда ему предстоит переезжать как на новую квартиру, ему было очень радостно, но и тревожно чуточку почему-то. Наконец он понял, в чем дело, вся тревога была только оттого, что он все еще один, позабыл ее разбудить и она спит. Нужно как можно скорее ее разбудить, и тогда все сразу станет совсем хорошо, она будет с ним. Он стал ее звать, но понимал, что она не слышит, он дернул к себе блестящую рукоятку какого-то сигнала, но тот не работал, не был включен, рукоятка просто отвалилась от прибора, и тревога стала до того нестерпимой, что, рванувшись из сна, стряхнув с себя искусственную сонливость окаянных таблеток, он проснулся с одной мыслью: «Надо ее поскорее разбудить».