Вильям Александров - Чужие и близкие

Что это льется и звонко так ударяет в металл? Это там, в этих ослепительных белых лучах, или это здесь — арык звенит и переливается в темноте? Сегодня удивительно много воды. Она аж гудит, перекатываясь через камни, и они глухо стукаются там, под водой.

Я ухожу на мостик, стою у перил, здесь, где он раньше всегда стоял и смотрел в воду. Я тоже смотрю сейчас в воду. Если долго глядеть в эту темную бурлящую глубину, начинает казаться, что там мелькают какие-то искры. То они вспыхивают, то затухают, словно звезды в бескрайнем ночном небе, словно огоньки в бархатных глазах Пани… Она только распахнет их на мгновенье, только обдаст тебя черным огнем — и все, и ты уже не человек, не принадлежишь себе… Постой… При чем тут Паня? Нет больше никакой Панн, нет больше ни глаз ее, ни сладкого, вкрадчивого голоса, нет больше ничего, исчезло, растворилось, не было никогда, понимаешь?!

Я гляжу в комнату. Теперь на стене только две тени. Дежурный врач, приехавший с Генрихом, уже вышел и моет руки в арыке. Потом и Галя выходит. Она зябко кутается в свою шинель, стоит, втянув голову в плечи, и предутренний ветерок треплет ее тонкие, паутинные волосы. Потом она подходит к Анне Павловне, обнимает се, так стоят они обе — без движения, без слов, как две статуи.

И только Генрих еще там. Я вижу его сгорбленную тень на стене. Он уже не двигается, ничего не делает, просто сидит там, уронив голову на руки.

И шофер выключает фары.

Уже занимался рассвет, когда подъехала машина из госпиталя. Два врача вошли в комнату, потом вышли и сели на подножку машины писать акт.

— Я вижу, вы тут сделали невозможное, — сказал один из них дежурному.

— Это он, — сказал дежурный и кивнул в сторону Генриха. — Хирург, каких мало. Да что поделаешь… — он вздохнул.

Врач из госпитали посмотрел туда, потом на меня, на Галю, достал из нагрудного кармана записную книжку, полистал ее.

— Скажите, кто это здесь Генрих Краузе?

— Это я, — хрипло сказал Генрих и с видом обреченного переступил порог. Теперь в слабом утреннем свете можно было рассмотреть его лицо — оно было совсем черное, словно обгорелое, резкие складки залегли у рта…

Вы напрасно так, — сказал врач из госпиталя, — это же был безнадежный случай.

Но Генрих стоял, сгорбившись, не поднимая головы. Казалось, огромную тяжесть взвалили на его плечи.

Так это вы, значит? — переспросил врач и встал ему навстречу. — Начальник госпиталя просил вас приехать к нему. Он знает о вас. Он хочет предложить вам работу.

Мне? — Генрих медленно покачал головой. — Нет, это какая-то ошибка. Откуда меня могут знать у вас?

Врач пожал плечами.

— Знают, как видите. И даже поручили разыскать. Письмо какое-то прибыло не так давно…

Они закончили писать акт, все расписались, и врач сказал:

— Только что передали по радио: под Сталинградом завершено окружение целой немецкой армии. Много пленных, трофеев… Большая победа!

Они пошли к машине, а мы все за ними, только Генрих остался посреди двора. И тогда врач обернулся и крикнул ему:

— Так вы приезжайте, обязательно. Вас ждут.

Ранним июньским утром сорок четвертого года я шел на смену. Еще только начиналось лето, и утро было совсем раннее, прохладное. Легкий ветерок чуть раскачивал верхушки тополей и тутовников, они как-то особенно пышно разрослись в этом году и радостно шумели при каждом движении ветра.

И небо тоже было удивительно синее, нежное. Я так и шел всю дорогу, задрав голову. По другой стороне шла навстречу женщина с матерчатой сумкой в руке, какие носили все работницы. Она шла, как видно, со смены и что-то громко говорила каждому встречному, и мне она крикнула через дорогу, когда я поравнялся с ней:

— Второй фронт открыли, только что передавали по радио.

И пошла дальше.

Так вот оно. Открыли, значит, все-таки…

У ворот комбината я купил, как обычно, кукурузную лепешку, положил ее в свой матерчатый мешок, прошел через проходную — здесь уже говорили про то, что американцы и англичане высадились в Нормандии. А я шел к своему цеху и думал, что надо будет менять ввод — он слишком слабо натянут и замыкает при сильном ветре. Кроме того, надо делать профилактику «японцу» — давно его не чистили, и еще не мешало бы сменить головной подшипник у того, на консоли.

Я прошел через цех, открыл решетчатую дверь нашей клетки и застыл пораженный — на ящике у верстака сидел коренастый человек в черной морской робе, с наградными колодками на груди.