Вильям Александров - Чужие и близкие

— Никогда не принимай ходячих истин, мальчик, от долгого употребления они стираются и теряют свою ценность, а люди по привычке принимают их за чистую монету. Я тебе дам письмо, напишу Зигмунду все, что думаю. Но я ведь знаю твоего отца — он бывает упрям, как старый осел, не обижайся, я тоже иногда грешу этим. Но сейчас не до капризов. Тем более… Тем более, что — твоя мать была еврейкой. Объясни ему что к чему — ты же видел их собственными глазами. И вытащи его из вашей благословенной Ченстоховы, пока не поздно…

Он оказался прав. Синьору так и не удалось уговорить отца — он и слышать не хотел о том, чтобы бросить свою фабрику, покинуть город, где родился и провел всю свою жизнь! Он ругал Немцев последними словами, но был убежден что они не посмеют и пальцем тронуть его предприятие.

«Мои жаккарды известны во всем мире., В лучших семьях Европы обедают на моих скатертях», — говорил он, имея в виду сложные узорные ткани, изготовлявшиеся на жаккардовских станках. Делать было их трудно, кропотливо, и крупные предприятия не желали с ними возиться, а на фабрике Сеньора издавна освоили эту продукцию, она составляла один из предметов гордости этого города.

«Не посмеют!» — твердил старик. И как только ни убеждал его сын, как ни доказывал, что фашисты подняли руку на ценности более значительные, чем узорчатые ткани, — ничего не помогало.

Он ушел на восток сам, захватив с собой только чемодан со своей одеждой, а через несколько дней немцы перешли границу и заняли его город — с тех пор об отце он больше ничего узнать не мог. Он много скитался, работал, где придется — на лесоповале, на товарных станциях, работал с ожесточением, со злостью — хотел хоть чем-то быть полезен, но надорвался и оказался совсем уже непригоден к тяжелой работе.

Стало совсем плохо, он бедствовал, голодал, потом, уже когда Германия напала на Советский Союз, он попал в Среднюю Азию. Одежды теплой не было, а здесь, он слышал, зима теплая — вот и поехал с одним из эшелонов. И уже здесь, на базаре, он встретил человека из своего родного города. Тот бежал из-под немцев, с трудом перешел границу и рассказал Синьору, что отец его отказался принять немецкие заказы на военное обмундирование, за что был публично лишен права владения и отправлен в концлагерь.

— Слушай, Синьор, — говорит Миша, — твой отец немцы концлагерь таскают, а ты это время базарам ходишь, хлеб меняешь, Почему так, скажи? Почему армия не пошел?

— Ходил я, — мрачно откликается Синьор, — ходил в военкомат..

— Ну? — восклицаем мы в один голос.

— Не берут.

— Почему?.

— Подождите, говорят, дойдет и до вас очередь.

— Какая очередь? При чем тут очередь, когда такое творится?

— Я вот им то же самое говорил Нет. Ничего не слушают. Вы польский гражданин, мы вас призывать не можем.

— Плохо ты, значит, ходил, не к тому обращался. При чем тут призывать? Добровольцем ты можешь пойти?

— Не знаю.

— Ну вот…

Синьор опускает голову, нервно теребит в руках тряпку. Потом он забирает у Миши фотографию, очень бережно оборачивает ее бумагой, а поверх снова бинтует той самой грязной тряпицей, завязывает какими-то нитками.

Мы с Мишей молча смотрим на эту работу, и мне жаль его становится. А Миша шмыгает носом и говорит жестко:

— Вот мы Славкой скоро фронт сиганем. Айда с нами.

— Как это сиганем?

— А так…

Мы переглядываемся с Мишей, и, прочитав согласие в моих глазах, он выпаливает единым духом:

— А так… Собираем денег, еды набираем побольше, и в поезд. Хватит шелк мотать. Кому он нужен?!

— Но… как же? Как же так? Бьежать будете? — Синьор хлопает своими пушистыми ресницами, и видно, что псе это никак не укладывается в его голове. — Но ведь это совсем по-детски и. Совсем по-детский шаг…

Мы с Мишей опять переглядываемся. Я чувствую: он жалеет уже, что сказал.

— Ладно. Пускай по-детски. Только ты не вздумай кому-нибудь говорить, слышишь, Синьор? — Я заглядываю ему прямо в глаза, и он твердо выдерживает мой взгляд.

— Нет, ты не думай, я не собираюсь сказать никому. Это не думай. Но я очень, очень знаю, не надо так делать. Ничего добжего, ничего хорошего из этого не получается.

— Ну и пускай, не твоя забота, — вмешивается Миша, — сам не хочешь, боишься — дело твое. Нам не мешай.

— Я не боюсь, я тоже хотел пойти…

Но мы так и не узнали, куда хотел пойти Синьор, потому что в эту минуту появился Бутыгин. Он всегда появлялся в момент перекура — нот чтобы прийти, когда мы кричим из последних сил мотор или заливаем бетон. Он обязательно появится За Минуту до этого или после.