Алитет Немтушкин - Мне снятся гаги

Наступила гнетущая тишина. У Амарчи сердце ушло в пятки: не из-за него ли? Не помешал ли случаем? Но Сынкоик выпрямилась и, подражая клекоту орла и крику ворона, затряслась всем телом. Звенели и стукались медные пластинки, как гугары на шеях оленей, — то говорили духи. Наступило бредовое состояние — душа Сынкоик уже витала где-то там… Так и должно быть. Только так можно найти общий язык с духами. Сынкоик неистово колотила по бубну, трясла головой, распущенными космами темных волос, изо рта текла пена. С открытым ртом и дрожащими губами ошалело смотрел Дапамкэй. Протрезвевший Ганьча был похож на Ивуля-дурачка. Лишь старуха Буркаик старалась сохранить достоинство и спокойствие. На своем веку она видела немало камланий, знала великих шаманов, умевших даже глотать каленые угли и бегавших на лыжах по воде — на другую сторону реки. Сынкоик упала в изнеможении на шкуру и затихла.

— Кы… их! Кы… ых! — снова дико закричал Дапамкэй. Подражать гагаре он умел. — Кых! Кы… ых! — Казалось, и он хотел превратиться в птицу. Потом дядюшка стал куковать, извещать о наступлении нового дня. Лежала без движений, с закрытыми глазами Сынкоик, не смели поднять головы люди.

Но вот зашевелилась нога шаманки, она по-человечески кашлянула, застонала. Очнулись от оцепенения люди. Старуха Буркаик стала поправлять завязки на унтах, дядя Дапамкэй подшевелил огонь, достал кисет и трубку. Все стали оживать. Наступало утро. Рядом с чумом вдруг залепетала птичка: «Чив! Чив!» Ей отозвалась другая.

Хорошая, красивая птичка. Она тоже радуется утренней заре. Пробежал олень, топот и щелканье ног. Странная была ночь.

Приподнялась тетя. Устало, нехотя села на шкуру. Поправила волосы, стала снимать шаманский наряд.

— Ганьче надо собираться в тайгу. На чужом месте сидит. Я видела: в нашей тайге щиплют ягель белый лось и черный олень. Духи сказали: убьет Ганьча одного из них, найдутся деньги… — произнесла Сынкоик и замолчала.

Люди одобрительно закивали, изумились. Задача трудная, но память хранит случаи, когда убивали альбиносов.

Но не помог совет Ганьче. Не в тайгу ушел, увезли его, говорили, в темный дом [12] Темный дом — тюрьма. .

Амарча вышел из чума и поежился. Холодно. На деревьях блестел иней… Скучно стало в стойбище. Все старшие ребятишки, девчонки уехали в интернат, в большой поселок Бур. В Суринне нет интерната, но школа есть. Школа — маленькая избушка, в которой учится несколько русских ребят. И учительница на всех одна. Из стойбища туда, где построены деревянные дома, на факторию, ходят только Петька Фарков и Митька Трифонов, сын сторожа порохового склада.

Выбежали из дома братья — Петька и Вовка, скоро должен появиться Митька. По утрам Амарча с Вовкой таскают их сумки в школу. Вовка — брата, а Амарча — Митькину. В обед бегут их встречать. Амарче с Вовкой это нравится: пусть люди думают, что и они тоже школьники. Молодая золотоволосая учительница сначала ругала Петьку и Митьку «за эксплуатацию», а потом перестала, надеялась, что малышам надоест таскать. Но Амарча и Вовка оказались неплохими вьючными оленями, носят сумки каждый день, и учительница звонко смеется:

— Неужели и зимой будете ходить? Далеко же. Обморозитесь…

Выскочил на тропинку Митька:

— Ну, мой учуг, наорался вчера?

Слыхал, значит.

— Я провожал лебедей и журавлей, чтобы они вернулись и чтобы было снова тепло.

— Бабушка говорит, что соль крылья укрепляет, силу дает.

— Ладно, давай запрягай… Может, и правду говорит твоя бабушка.

Вообще-то бабушку Эки они побаивались. И она приглядывалась к ним и решила, что это хорошие ребята. Особенно по душе ей были Петька и Вовка. Бойкие, не стеснявшиеся эвенков, но когда надо — умели краснеть. Лицо у них есть, говорила бабушка. Она еще надеялась, что Амарча потрется около них и быстрее начнет разговаривать по-русски. Но получилось другое — они быстрее переняли речь эвенков. Правда, над их выговором некоторые смеялись, но смеялись с большим одобрением. Особенно в восторг приходил дядюшка Черончин, председатель сельхозартели, недавно вернувшийся с войны:

— Вот чертенята, — удивлялся он, — чисто эвенки. И чукином не брезгуют…

А дома их ругала мать, добрая женщина тетя Наташа:

— Вы хоть дома-то по-русски разговаривайте! Совсем тунгусятами стали. Ну, что болобоните — «шуруколь, эмоколо»?