Жюль Ренар - Дневник (1887-1910)

3 января. У Мюльфельдов.

- Нет поэтов, кроме Ростана, - говорит госпожа Мюльфельд.

Я вынужден возражать, потому что Ростан становится вдруг более великим, чем Виктор Гюго, и из его успехов делают нелепые выводы. "Сирано" великолепный анахронизм, и ничего больше. Ростан не будет иметь никакого влияния на поэзию, разве только на весьма посредственных поэтов, которых прельщает его успех. "Сирано" ничуть не встревожил поэтов настоящих; но своей "Самаритянкой" Ростан заткнет их всех за пояс.

- Скажите, между нами, конечно, - говорю я Ростану, - верно ли, что успех "Сирано" принес вам больше радости, чем ваша "Самаритянка"?

- Нет, - отвечает он. - У меня в этой пьесе есть места, которые я предпочитаю всему "Сирано". Например, второй акт. "Самаритянка" потребовала подлинного поэтического усилия, и успех ее на сцене, возможно, был еще более шумным.

- В "Самаритянке" все создано вами. В "Сирано" вам помогает сюжет, эпоха. Ловкий человек, например Сарду, умей он строчить стишки, мог бы в конце концов набрести на сюжет "Сирано", а для "Самаритянки" требуется подлинный поэт. "Сирано" превратил вас в поэта драматического, ирои-комического жанра; он вас ограничил. Поэты, не пишущие для театра, могут сказать, облегченно вздохнув: "Вот к этому и сводится весь Ростан". Я имею в виду Мендеса, Роденбаха и присных. Они могут делать хорошую мину, правда зеленея при этом.

Мы все косимся на орден Ростана.

- А что вы испытывали? - спрашиваю я.

- Вот сегодня, когда я был у моего парикмахера, это меня позабавило. Все знакомые смотрят на ленточку. Но произошло это слишком поздно. Сразу после "Самаритянки" я радовался бы куда сильнее.

Ростан пробился собственными силами. Не пройдя через маленькие журналы, он прошел через большие, он не бывает в редакциях, а бывает в обществе; не выпьет кружки пива в пивной с "богемой", а предпочтет пообедать у богатых людей; театральным критикам он предпочитает самих директоров театров, а Сару Бернар - режиссеру Люнье По. Так вот, Ростан рассказывает нам о своем посещении Люси Фор. Люси просила у Ростана сонет с благотворительной целью. Он принес. Она приняла его запросто в маленькой гостиной, полной чудесных старинных вещей. Там была и госпожа Барту, которая поистине прелестна. Вдруг в комнату к дочери вошел Феликс Фор. Он возвратился с охоты, на нем была мягкая шапочка. Он извинился, сел и сказал: "Господин Ростан, здравствуйте". Фор был великолепен. Понятно, почему его так любит царь. Это великий актер. Это - лучшее, что может предложить сегодня Европа взамен Людовика Четырнадцатого. Потом он поднялся, откланялся, пошел одеваться. Он трудится в поте лица! Он достойный президент нашей республики, которая со времени революции не сделала ни одного шага ни к здравому смыслу, ни к свободе. Это республика, которой важно только одно - быть принятой у господ Грефюль.

6 января. Каждое утро спрашивать себя: "Ну что ты будешь сегодня делать?" - Буду трудиться, как трудились усердные монахи. Иметь перед собой целую груду жемчужин для нанизывания!

* Ростан ничего не внес нового после Банвиля и Готье. Разве что искусство никогда не быть скучным.

9 января. Сара Бернар говорит Барбье:

- Ваша пьеса очень хороша... Но если бы она была в стихах!

- Хорошо, - отвечает Барбье.

Он приносит ту же пьесу в стихах.

- О, если бы она была в стихах...

- Но она в стихах, - говорит Барбье.

- Да, но в каких стихах!..

10 января. Робер де Суза пришел ко мне поговорить о своих стихотворных опытах.

Я сказал ему, что переболел в свое время стихотворной филлоксерой.

- Нет, - ответил он, - вы просто заметили, что стихи, как их понимали в дни вашей молодости, вас не удовлетворили бы. Вы отложили их в сторону, чтобы взяться за прозу. У меня было точно такое же чувство, но я стал искать новый стих. Отсюда мои размеры и ритмы.

- Вы действительно сумели избавиться от недостатков старого стиха, но одновременно и от его достоинств, - сказал я. - Ваш стих чересчур нов. Он никак не связан с тем, что меня привычно волнует в стихах. Вы не протягиваете мне якорь спасения. Я их просто не понимаю.

- Послушайте все-таки.

Он читает и отбивает пальцем стихотворный такт, как дирижер оркестра. Все это мелко, мелко. А на пятой строфе окончательно становится монотонным.

- Разве вы не чувствительны к новым ритмам? - спрашивает он.

- Чувствителен! Они мне неприятны.

- Но ведь у вас самого проза ритмическая, собранная.

- Это гораздо менее сложно, чем вы думаете, - отвечаю я. - Впрочем, в свое время я тоже прибегал к усложнениям, которых никто не замечал. Потом я от них отказался, и этого тоже никто не замечает.