Райнер Рильке - Записки Мальте Лауридса Бригге (сборник)

Он бы уживался с правдой, этот человек, будь он один. Но не так-то легко оставаться наедине с этой дамой; а у него доставало вкуса не приглашать к себе других, находясь в ее обществе; она не должна была вступать в беседу - такого не допускал его восточный обычай.

"Adieu, madame, - говорил он ей правдиво. - До другого раза. Быть может, как-нибудь, годков через тысячу, мы будем покрепче и нам не станут мешать". "Ваша красота, madame, лишь вступает в пору расцвета", - говорил он, и то не была пустая учтивость.

И с тем он уходил и разбивал для людей зоологический сад, нечто вроде Jardin d'Acclimatation *, где цвели разные виды лжи, доселе неслыханной в наших широтах, где зрели в теплицах преувеличенья и в небольших Figuerie ** спели фальшивые тайны. И отовсюду стекались к нему гости, а он расхаживал с бриллиантовыми пряжками на туфлях и был всецело к их услугам.

* Парк с увеселительными зрелищами (франц.).

** Оранжерея, где выращивают фиги (франц.).

Неосновательное существование, да? А ведь это было рыцарство по отношению к даме, и по милости своих взглядов он великолепнейше сохранялся.

Старик давно уже не обращался к Абелоне, он про нее забыл. Он метался как безумный по кабинету и бросал на Стена пронзительные взоры, словно понуждая его превратиться в того, о ком он думал. Стен, однако, ни в кого не превращался.

- Его надо было видеть, - сам не свой продолжал граф. - Одно время он был зрим, хоть письма, во многих городах им получаемые, никому не были адресованы - на конверте стоял только город, ничего больше. Но я видел его.

Собою он не был хорош, - граф издал странно-поспешный смешок. - Не был он и то, что называют достойным, значительным; вокруг всегда роились люди более достойные. Он был богат, но богатством случайным, неверным. Он был высок, но не блистал красотою осанки. Разумеется, я не могу сказать, обладал ли он обширным умом, тем-то, тем-то и прочим, чему придаем мы цену, - но он был.

Граф встал, весь дрожа, и что-то странно очертил руками в воздухе, будто поместил и утвердил в пространстве.

И тут он заметил Абелону.

- Видела ты его? - спросил он повелительно. И вдруг схватил серебряный канделябр и посветил ей прямо в глаза.

И Абелона вспоминала, что она видела его.

В последующие дни Абелона неизменно призывалась в кабинет, и диктовка продолжалась уже более спокойно.

Граф восстанавливал по всевозможным документам самые ранние свои воспоминания об окружении Бернсторфа, в котором отец его играл не последнюю роль. Абелона так приноровилась к особенностям своей работы, что всякий, увидев вместе эту парочку, принял бы их сотрудничество за подлинную близость.

Однажды, когда Абелона собралась уже уходить, старик к ней приблизился так, будто держал для нее сюрприз в сложенных за спиною руках.

- Завтра мы будем писать о Юлии Ревентлов *, - сказал он, смакуя каждое слово. - Она была святая.

* Графиня Юлия Ревентлов (1763-1816), отличавшаяся красотой, добротой и набожностью.

Наверное, Абелона на него глянула с недоверием.

- Да, да, - настойчиво повторил он. - Это еще бывает. Все бывает, графиня Абель.

Он взял Абелону за руки и распахнул ее, как книгу.

- У нее были стигматы, - сказал он. - Тут и тут. - И быстро, жестко ткнул холодным пальцем в обе ее ладони.

Что такое стигматы, Абелона не знала. Ничего, после разъяснится, думала она. Ей не терпелось услышать про святую, которую отец видел своими глазами. Но ее не призвали ни назавтра, ни в дальнейшем.

- С тех пор у вас часто поминали графиню Ревентлов, - поспешно заключила Абелона, когда я ее упрашивал продолжать. Она выглядела усталой; она уверяла, что все перезабыла уже. "Но я до сих пор иногда чувствую эти места", - сказала она, и она улыбнулась и почти с любопытством заглянула в свои пустые ладони.

Еще до смерти моего отца все переменилось. Ульсгор перешел в чужие руки. Отец умер в городе, в квартире, показавшейся мне враждебной и странной. Я был тогда уже за границей и опоздал.

Гроб стоял в выходившей во двор комнате, меж двумя рядами высоких свечей. Цветочный запах был неразборчив, как наперебой звучащие голоса. Красивое лицо с закрытыми глазами будто что-то вежливо силилось вспомнить. Его облачили в егермейстерский мундир, но из каких-то соображений заменили белой голубую ленту. Руки не были сложены, косо лежали одна поверх другой, казались ненастоящими и лишились выраженья. Мне тотчас рассказали, что он мучился ужасно, - по нему это не было видно. Черты были прибраны, как мебель в гостевой после отъезда гостей. Мне почудилось, что я уже видывал его мертвым, - так все мне было знакомо.