Леонид Иванов - Глубокая борозда

Я спросил:

— А все-таки, Иван Иванович, почему приписка?

Соколов подумал немного.

— Вы, конечно, подумаете: подлец Соколов, совесть партийную потерял. Отчасти это верно: потерял. А разве из личной корысти?

— Все-таки оберегали себя от выговора.

— Частично это так, конечно. И за это готов перед партией держать ответ. Ведь что получается? Прибавился у нас урожай зерновых, скажем, за последние пятнадцать лет? Хлеба мы получаем, конечно, больше, но это за счет распашки новых земель, а с гектара прибавки не получилось. Но зато сколько сору на полях поразвели — страшно смотреть. Разве это порядок? — Помолчав, Соколов продолжал: — Так вот насчет приписки… Сеем мы фактически позднее других, а землю наш бригадир Орлов умеет обрабатывать. Вот и с урожаем получше. Когда будете писать критику на Соколова, то уж и это скажите. Только про это вы, конечно, не будете писать. Так ведь? Вы напишете: вот, мол, преступник Соколов обманул государство. Добавите фактиков — и готово!

— Вы, Иван Иванович, говорите так, словно о вас уже десятки раз критические статьи писали.

— Писали… Районная газета каждую весну наш колхоз за отставание на севе ругает. А потом, осенью, вроде обратно раскручиваться начинает: хвалит за урожай.

Так с разговорами мы и въехали в деревню. Я всматривался в постройки, но хорошо видны были лишь ярко освещенные окна домов. Сами же дома прятались за высокими оградами. Такие добротные ограды не очень часты в сибирской деревне, и они всегда свидетельствуют о крепком колхозе.

Где-то в середине деревни Соколов остановил своего коня.

— Заходите в хату, старуха, видать, дома, а я скоро приду.

— Как-то неудобно, Иван Иванович…

— Чего неудобно? Заезжей у нас нет. Пошли!

Он ввел меня в избу и представил своей жене Матрене Харитоновне.

— Досталось там моему Ивану Ивановичу? — спросила хозяйка, когда Соколов ушел.

— Выговор объявили.

Матрена Харитоновна примолкла.

Квартира председателя состояла из кухни и просторной комнаты, в которой стояли широкая кровать, большой стол и диван. На всех пяти подоконниках — горшки с цветами, на стене — множество семейных фотографий, часы-ходики.

Не успел я умыться, как вернулась хозяйка с блюдом соленых огурцов и помидоров, захлопотала с самоваром. Из разговора с ней я узнал, что живут они «одни со стариком», что сын работал механиком в МТС и теперь в армии, а дочь была учительницей в своей деревне, но вышла замуж и переехала с мужем в совхоз, продолжает учительствовать.

Нашу беседу прервал приход Соколова и еще одного гостя, который оказался моим знакомым.

Это был Гребенкин.

С Гребенкиным мы когда-то учились в одном институте, только он курсом старше, оба ухаживали за одной девушкой, ставшей затем его женой.

Мы довольно часто встречались с Гребенкиным по работе, но разговор между нами всегда носил оттенок официальности. Гребенкин был энергичным, умным человеком, его уважали и в институте за веселый нрав и честность. Последний раз мы с ним встречались года два назад — в то время он работал заместителем заведующего сельхозотделом обкома партии. Гребенкин одним из первых подал заявление о том, что хочет поехать в деревню, и был избран председателем колхоза.

— Вот так встреча! — воскликнул Гребенкин, вскинув правую руку. Левая у него висела плетью — была перебита на войне. — А то Иван Иванович толкует — корреспондент! Думаю: дай посмотрю.

— Какими судьбами здесь?

— Да вот, возвращаюсь с бюро.

— Как же я не видел тебя?

— Я с другого бюро, — рассмеялся Гребенкин, показывая свои крупные зубы. — Мы ведь только живем по соседству с Иваном Ивановичем, а районы у нас разные.

Матрена Харитоновна поставила самовар во второй раз. Вначале говорили о сроках сева. Гребенкин сказал, что для него этот вопрос не является уже дискуссионным. После знакомства с работой колхоза «Сибиряк» и многих бесед со своими колхозниками он окончательно пришел к выводу, что сеять рано — это ставить под угрозу урожай.

— Значит, не будем сеять до середины мая!

Такие решительные заявления от Гребенкина мне слышать приходилось не часто. Будучи на высоком посту, он свое мнение редко высказывал первым, но, когда знал настроение начальства, говорил решительно, твердо. А тут совсем другие нотки. Я об этом и напомнил Гребенкину.

— А вот когда почувствуешь свою ответственность за весь колхоз, тогда и нотки будут другие! — рассердился он. — Всю жизнь так будет: кто на земле живет, тот ее и любит, тот и знает эту землю лучше всех! А мы — знаешь, поди? — собирали ученых, ставивших опыты на грядках, и просили: подскажите мужику-колхознику, когда боронить да когда зернышки в землю бросать. А они начальству в рот смотрят: промолвите руководящее слово, а мы уж научно это обоснуем…