Геннадий Гор - Факультет чудаков

Слушайте, Виктор… Ведь недаром в вашем вчерашнем рассказе о многих вечерах главное-то: не утеря друга сама по себе, не разочарованность, не ваш честный донос — этот живой гражданский долг — а вся лирическая совокупность настроенческих деталей: северный апрель, вечерние плиты, хороший человек рядом. И причина взволнованности — свежий взмыв памяти о тогдашнем провале благополучного настроения, провале, возникшем от потери одной подробности — друга под боком. То есть — нарушенное эстетское равновесие…

Ведь так, ведь правда?

Людвиг стал возбужденно одеваться.

— Немножко нудно, — зевнул я, — и… не совсем материалистично…

Людвиг входил в широченные белые штаны, как в сугроб.

— И узкие же, черт, брюки, — сказал он, поморщась.

— Н-да, это вам брюки, а не пара пустяков…

Прошлой зимой на экскурсии в криминологическом кабинете я видел почку пьяницы. Я видел ее один только миг: групповод увлек нас в другой конец зала, чтобы показать необыкновенно прекрасные способы лишать себя жизни. Он вдохновенно разводил руками, чтобы очаровать нас легчайшей прелестью харакири. Он трясся в восторге, как дервиш, раздергивая на себе шелковые путы, и вращал огромным кинжалом над собственной чесучевой манишкой. Я смотрел на его мирную чеховскую бородку музейного работника, на его клокочущий эрудицией рот — рог изобилия всяческих смертей и убийств — и сквозь ходячую эту, облеченную в чесучу методику преступлений, видел, помнил одинокий на блюде, вздутый склизкий комочек, смертельно напитый алкоголем. Я запомнил его таким — безысходно смертельным…

…Сейчас в июльской живой вышине одиноко висел он над нами, вишнево-грязный, неопрятный слизняк.

И как же все это было непохоже на веселый заплыв самолетов!..

Пожарный авто скребся по земле, блистая кухонной медью и звеня, как гусар. Канат визгливо раскручивался с барабана, на котором навернут в обычное время штопаный брезентовый рукав (на пожаре он прыскает из множества щелок, как перепревшая сосиска, а после неделю сушится на каланче, оттянувшись куда-то с колокола, как пневматик от водолазного шлема, и как ту ленту, что тянет из носа китаец, мотают его внизу мальчишки).

Аэростат поднялся к вечеру, в закатный ветер зюйд-ост, когда тени на земле тают, и тени эти — память о солнце, когда ищешь теплого друга, чтобы проскучать с ним до ночи, когда запад пахнет раздавленной вишней.

Поднялся он к вечеру, потому что зенитная фотосъемка днем невозможна — тени и контуры между собой тогда одинаково резки, как на луне.

Краем неба в восток ссыпались ивовым цветом, сережками мелкие облачка, югом шла туча, иссиня-белесое облако с градом. Облако походило на пуделя в профиль. Рычал первый гром — облако начало лаять.

Аэростат устрашился грозы. Он уже начал спускаться, являясь из облачной пены, как Афродита из пены морской.

Мы не дождались его спуска на землю. Людвиг торопился в уком, нужно было разбирать поступивший по комсолинии донос на кулака, у которого где-то зачем-то гниет пятьсот пудов хлеба. Не знаю, почему я увязался за Людвигом и как прошел я на закрытое заседание в бюро коллектива. Я думаю, что Людвиг нарочно повел меня туда.

Недавно я делал доклад для сезонных рабочих на нашей постройке на тему: «Весенняя кампания хлебозаготовок в 1928 году».

Докладчиком я стал по поручению профсоюза и сам едва ли верил в то, о чем говорил. Но говорил, как всегда, увлекаясь, и совсем по Рыкову доказывал необходимость принудительных мер.

Можно представить мое изумление здесь на ячейке, когда я узнал, что донос на запасливого кулака поступил от сына его, молодого парня, работающего у нас на постройке (он хочет быть комсомольцем, но пока еще беспартийный и материально зависит от отца, хотя против его воли пошел работать в город). Но не о нем совещались, совсем не о нем. Я слушал Людвига и молчал, и коровья тоска за окном была ему, Людвигу, необыкновеннейшим аккомпанементом. Людвиг говорил обо мне. Он указывал собранию на истинную причину доноса.

Я смотрел привычно, доверчиво на его большие теплые руки, налитые какой-то особенной мальчишеской полнотой, на млечный серпик, чуть видный из-под часов на загаре, и недоверчиво — на группу футболок и форменок, сидящих напротив. Какой я, в сущности, психопат; для того чтобы я поверил в идею, которую сам проповедовал, мне нужно непременно убедиться, что с моих слов в нее поверил и ей подчинился другой человек. Так было и с моим мнимым «живым гражданским долгом» по делу об антисемитизме. Ведь он существовал лишь в моей нелепой фантазии, когда я, не зная зачем, рассказывал Людвигу о «лирических вечерах». И когда я увидел наконец, что Людвиг сочувственно верит мне и сам, не задумываясь, поступил бы не иначе, я накрепко понял, что «могу» теперь «так же»…