Геннадий Гор - Факультет чудаков

Имея за собой пятидесятилетнюю беспартийность, в себе — неизлечимую болезнь, над собой — целые пуды неудачной семейной жизни, он — общественник. Он член профсоюза железнодорожников, заведует библиотечкой при железнодорожном клубе и пионербазой при нем же (собственно, последнее заведывание чисто хозяйственное. Как он часто шутит: «Чиню барабаны и стираю галстуки»). Затем он руководит планерным кружком, организованным им самим при ячейке Осоавиахима, и делает в этой ячейке что-то еще и что-то еще. На днях пионербаза выехала в лагерь — одной обязанностью у Гоца меньше.

По правде сказать, во всех этих добровольных нагрузках мне видится нечто диллетантское, маячат лоскутки прежней интеллигентской благотворительности от нечего делать. Впрочем…

Близко, в логу Семиглазовом, что Атлантикой режет город на Старый и Новый, гнилая речка. Там бабы вечно полощут белье, колотят вальками. Я пробовал захлопнуть курс «Сопротивления материалов» — звук такой же в точности: мокрый!

Смотрю в соседний двор: слепая старуха (она скрывает от посторонних свою слепоту) бродит по нечистому притоптанному лужку, ищет цыплят. Ходит осторожно, малюсенькими шажками, чтобы не задавить цыплят, икает от волнения и кличет тоненько: «С и ли, с и ли, с и ли!..» А цыплят нет на дворе. Они далеко за изгородью. Она тихонько кличет впустую: «С и ли-с и ли…»

Мне делается скучно. И вдруг начинаю смеяться, тоже тоненько. Возникает, раскрывается аллегория… Старуха — реакционная Россия, все еще не могущая вконец издохнуть, слепая, по-старушечьи лживая — трусливо крадется по темным нечистым дворикам, бессильно трясется в контрреволюционной икоте, пискливо, уныленько зовет своих верных птенцов: «С и ли-с и ли-с и ли!..» А они далеко, за границей, в Парижах клюют с чужих тарелок объедки, не могут прийти к ней. Она кличет впустую: «С и ли, с и ли, с и ли…»

Тьфу, какая у меня нелепая голова сегодня…

Гоц прошел к себе. Знаю: тронет щепотью лысину — очень ли потная — станет к зеркалу, отдуваясь, расчешет баки, гребенка засядет в бурьяне, как жулик, чуть поморщится Гоц, еще раз оглядит себя в зеркале (все в порядке — похож на Гончарова и на «царя-освободителя»), булькнет, сощурясь: «Ничего, ничего, еще полетаем, старик!..», сядет к столу — доить бахрому у скатерти, читать «Вестник знания», пить молоко из блюдца, как кошка, шутить со свояченицей.

В трусиках и в футболке иду к Гоцу. В коридоре — свояченица (легка на помине!). Она с какой-то ароматной плошкой, длинной, черной, вроде венецианской гондолы. Здороваюсь. (Черт! Никак не запомню ее имени!) Что? Что?.. Она — бессловесное, немудрое существо (Гоц сказал о ней однажды, со своей забавной способностью путать, синтезировать заново поговорки: «Что ж, она смирный человек — мухи не укусит…»), — говорит мне и быстро-быстро и даже за руку мою свободным пальчиком из-под плошки подержалась:

— …Простите… Вы к нам, кажется… Простите, но Николай Иваныч будут недовольны, если вы к обеду в… таком… придете. Они не любят. Вот братец ихний приходил иногда к обеду в трусиках, так Николай Иваныч и бумажку на дверь прикололи: мол, «Гоц обедает. Голых просят не входить!..» Право… Простите меня, пожалуйста, но право — Николаю Иванычу вредно волноваться. Знаете ведь его… Ведь он у меня, как ландыш!.. Уж простите…

Разговор двух братцев всегда нарочито полемичен и переперчен не по существу. Он, короткий и звонкий, возникает после обеда в кресельной тиши так неожиданно, как можно только чихать.

Людвиг. — Ну как, Николай Иванович, твои пионеры? Уехали — тебе и горя мало! Признайся, ты ими занят постольку, поскольку детеныш твой — с красным галстуком?..

Ник. Ив. — Ну-с?

Людвиг. — Вот и «ну-с»! Так и вся твоя общественность: насквозь лична, как полотенце. У тебя нос баклажаном, ты любишь нюхать книжки. Поэтому ты даровой библиотекарь — «что прикажете?..» Ты — герой в отставке, ты — царский летчик, в голове у тебя свербит небо, поэтому ты осоавиахимовец. И все. В остальном ты — как в щелке. Ты ковыряешься. Ты русак, Коля. У тебя запечные склонности. Произвел рекогносцировку и — в щелку.

Ник. Ив. — Ну-с, дальше. Я слушаю тебя, Люля.

Людвиг. — Все!