Геннадий Гор - Факультет чудаков

«По коридору, длинному, как верста, сновали студенты… Они проходили мимо аудитории. Только что началась лекция. Профессор был виден сквозь стекло. Он поднял руку. Перед ним в огромном помещении сидели два студента и сонно слушали».

«Его укусил клоп. Это был первый клоп, за которым последовали все остальные. Несметное число клопов ползало у него по спине, по ногам, по лицу, беспощадно кусаясь. Клопы набивались в уши. Клопы лезли в нос. В окне застряла луна».

«В Западной Европе, — вспомнил он, — есть публичные дома, прекрасно приспособленные для нужд студенчества».

«На длинной скамейке, заменявшей стол, дремал чайник. Он порыжел от ржавчины. Ютились кружки. Валялись ложки, коробочка из-под кофе. И над всеми царил примус. Он стоял на полке. Он был одинок».

Наряду с демонстрацией нового зрения на факультете чудаков ценится литературная игра. «Генеральная традиция» многократно воспроизводится и вышучивается, впрочем, вполне беззлобно.

«Он вспомнил: столбового дворянина Крапивина встречал на страницах книг повестей и романов», — так думает об «отрицательном» индивидуалисте положительный общественник Лузин.

Поход философствующих студентов в бордель на Лиговке и последующее разочарование того же Крапивина уже встречалось в чеховском «Припадке» (эта фабула пародийно продолжается и дальше).

Вызвав своего антагониста на дуэль, Крапивин узнаёт, что на сцене актового зала «будет поставлена пьеса „Поединок“, коллективно написанная членами Мытнинской коммуны», а после нее состоится товарищеский суд над несостоявшимися дуэлянтами за реанимирование «рыцарских нравов».

Кульминацией этого литературного капустника становится сцена на бульваре. К студентам пристает пьяный оборванец, представляющийся Фомой Гордеевым, читающий филологам краткий анекдотический курс русской литературы, где наряду с Александром Сергеевичем и Михаилом Юрьевичем представлены Булгарин, Барков и Лизавета Ахматова, а «не теперешняя Анна Ахматова, которая поэтесса», и цитирующий в заключение «звучные стихи господина Крученого».

В нескольких эпизодах автор вклеивает в кадр и себя. Старорежимный Крапивин читает объявления у входа в университет. «Студент Пахомов искал себе компаньона по комнате. Студентка Задова искала себе компаньонку по комнате. Студент Пашковский находился в затруднительном положении: нашедших просил возвратить свой портфель. Студент Петров посылался на курорт. Студент Левоневский приглашался на бюро ячейки — получить выговор за непосещение собраний. Студент Геннадий Гор <���…> Студенту Геннадию Гор предлагалось зайти к доктору — за очками».

В другой сцене некий «я», молодой попутчик, получает от приятеля критику повести, которую он сочиняет: «Студенческое общежитие, университет получается у тебя — клуб чудаков. Уткин — чудак. Замирайлов — чудак. Крапивин — чудак и сволочь. Назабудкин — чудак, арап и пьяница. Только Зоя и Лузин — не чудаки. Но они и вообще не люди. Они у тебя не получились». Так что прием текста в тексте , сочиняющегося прямо на наших глазах, был знаком не только автору «Дара». «— Вот тебе раз, — захохотал Ручеек. — Критики, внимание! Автор бьет морду своему персонажу. Нет, это может не понравиться читателю».

Повесть Гора напоминает киносценарий. Пересказанный в одном эпизоде кинофильм (еще один текст в тексте) пародиен по тематике («им показали украинскую картину из американской жизни»), но совершенно однороден с основным текстом по стилистике. «Миллионер Гульд пил вино, глотал галушки, эксплоатировал рабочих и служащих. Вдруг на миллионера посыпались несчастья. У миллионера забастовал завод. У миллионера убежала жена. Но миллионер не пал духом. Он вернул жену, повесил негра, посадил на электрический стул рабочих».

Автор расчленяет текст на простейшие кирпичики-фрагменты, монтирует их по парадоксальному, гротескному принципу, все время заботится о том, чтобы было хорошо видно — ярко, броско, эффектно.

Шаг в ту же сторону Гор делает в сборнике «Живопись» (1933). Он строит кубистскую книгу-конструкцию (Пикассо упоминается на первой же странице) из рассказов-концепций.

Тематически рассказы объединены образом художника, всякий раз вступающего в особые отношения с реальностью. Хотя и в этом сборнике присутствует обязательный набор сюжетов прозы начала тридцатых (в «Живописи» герой ищет провокатора, предавшего его друзей в девятнадцатом году, в «Славе» обличается буржуазное отношение к беспредметному искусству и шумихе вокруг него, в «Колхозных ребятах» речь идет о кулаках и батраках), интереснее здесь оказываются опять-таки чисто стилистические опыты воспроизведения живописного колорита в словесных деталях-сцеплениях и выращивания сюжета из афоризма, формулы.